Некоторых он убедил. Мне же налил под столом из бутылки без этикетки… «Что это?» — «Тс-с… «Боровичка». Ты только попробуй. Наша!»
Ох, давно не пил я самогон… Можно сказать, что никогда.
Тем более из можжевельника.
Когда вышли, на мостовую лилась сажа. Даже не жидкая, а хлопьями. Про кислотные дожди, которыми ЧССР загрязняет лимитрофные страны «свободного мира», я слышал еще в Москве, и, кстати, по тому же радио, на котором работал, считая парижский период, вот уже шестнадцатый год. Я ничего не понимал, пассивно следовал в толпе, ведомый кем-то бывалым. На улице Водичковой мне стало немного веселей, на домах «бель эпок», или, как называют здесь этот период, сецессион, светилась реклама — в основном, казино. Нас вывели на Вацлавскую площадь, которая оказалась совсем не площадью, а чем-то вроде Елисейских полей, сокращенных, согласно путеводителю, до 640 метров. Бывалый, оказавшийся коллегой Ф., который легально сменил Киев на Прагу, а нелегально Прагу на Мюнхен, где стал гражданином США, уверенно вывел нас через пассаж в перпендикулярную улицу, где сквозь сажу светилось слово Espresso. Все закричали. Радость узнавания.
В итальянском заведении Лавруша сказал, что мне привез подарок. Нагнулся, расстегнул портфель. Он не хотел привлекать внимания моих коллег, поэтому под столиком — как в фильме про шпионов — я принял сложенный вдвое плотный целлофан. Тяжелая страничка из нумизматического альбома. Где в круглых кармашках мерцали монеты. Трехсотлетник. Рубль с последним Николаем. Серебряная мелочь тех времен — двугривенники, гривенники. Ничего особенного, с точки зрения страстного нумизмата, — через что в отрочестве я прошел. Но меня все это очень тронуло. Как символ того, что нас с Лаврушей связывало — в конечном счете. Не только на чужбине, льющей мразь на головы. Исторически тоже. Я пожал ему руку, которую затем он положил мне на колено — но по-хорошему.
— Снимки у меня с собой.
Я нахмурился. Кивнул.
— Завтра передам тебе в автобус. Может быть, удастся показать там…
Он еще верил в Запад.
Со лба и висков при этом не сходил след от фуражки. Жирновато блестящие волосы были все еще блондинисты. Серо-голубые глаза, сводившие с ума эмгэушных итальянок, не выцвели. Но раздался Лавруша сильно. Мужик, да и только. Но, правда, словацкий — что бы это ни значило…
— Ты обеспечил себе ночлег?
— Да не волнуйся… Не на Хлавни надражи.
— Надражи? Эго у них вокзал?
— Ну. Главный. Нашел я пансион. Где-то в районе Выставища. Но пополам терпимо.
— С кем?
— Словак там один. Можно сказать, компатриот. Командировочный из Бань-ской Быстрицы.
— Но Прагу ты знаешь?
— Не как свою ладонь, но пару раз бывал. Не пропаду, не бойся!
Мы распрощались, но потом он нас догнал с бутылкой, заткнутой газетой:
— Боровичку! Тебе же вез!..
— Спасибо, — отжал я вспять бутылку.
— Или не любо?
— Любо, Лавруша, но…
Зрачки наши слились, осознавая разницу и дружество. Близость и зазор…
— Ну, — отступился друг, — как знаешь. Додавим с Баньской Быстрицей… Значит, до завтра?
В этом отеле жили Клинтон с Хилари.
Мы с женой за всю нашу долгую супружескую жизнь в таком роскошном номере еще не останавливались. Естественно, что я возлагал большие надежды на эту ночь — первую пражскую. Но вместо этого поссорились. Может быть, действительно у нее разболелась голова от всех эмоций этого международного дня, начатого на рассвете с посадки в автобус у штаб-квартиры «Свободы» в Мюнхене. Ясно было одно: не только бурного — не будет никакого. Перелистывая подготовленную американцами документацию по Чехии и Праге, изредка комментируя («О! Можно ввозить пистолеты!..») жена лежала в огромной постели, а я смотрел в окно.
Подобной атмосферы не видел я нигде на Западе. Разве что в фильме «Eraserhead»[7]. А где мы смотрели первого Линча? Смотрели мы его в Париже. Где еще? В «Эскуриал», куда с нашей рю Паскаль на бульвар Порт-Ройаль вела слегка замусоренная лестница с тремя, если не изменяет память, перепадами. Несмотря на название, небольшое было синема, но очень «in». Тогда уже in было намного больше, чем по-родному brauche, что то же самое — включенность. Посвященность.