Дальше кухни незваные гости не пошли. Кухня, впрочем, была огромная, как морг. Такая же стерильная, к тому же всюду белый кафель. В центре белый стол, вокруг которого оба толкались, пытаясь налить. Но стаканчики, предложенные мной, были слишком для этого малы. Щелкали и разбегались. Нет, вытереть водку он мне не дал. Издалека — живот мешал — схватился за стол, пригнулся, показав мне аккуратную, как тонзуру, плешь, и все всосал с поверхности. После чего взмолился:
— Ну, дай же! дай ты нам нормальный. Один хотя бы на двоих?
Товарищ его пытался улыбнуться. Мало что бухие в жопу, еще и сгоревшие в дороге под солнцем августа. Красные как раки.
Я поставил перед ними по стакану.
— А себе?
То, что принесли они, не пьют здесь даже уличные алкаши. Однажды, правда, видел, как подобную бутылку усадил директор Украинской службы. Тоже, кстати, пузат. Но все же — никакого сравнения…
Все мои душевные усилия расходовались на то, чтобы смотреть в глаза Лавруше.
— Друг! — не выдержал он.
И выпустил товарища, чтобы меня обнять.
Тут же товарищ рухнул. Не сходя с места. Как свинтился. Звучно приложившись затылком о кафельный пол. Я замер. Ждал, что кровь сейчас зальет ему лицо. Нет, кровь не хлынула. Товарищ радостно таращил снизу рачьи глазки. Удара, похоже, даже не заметил.
С облегчением я выругался:
— Лавруша, так и так! Как так можно?!
В налитых кровью голубых глазах возникла мысль.
— Ты что? Может, ты думаешь, что это Шмулик? Урыли давно Шмулика. Нет, это мы скорешились в поезде. Норвежец!
— Не похож.
Действительно, был совсем не викинг. Тут в роли викинга, скорее, выступал Лавруша. Беременного, правда.
— Значит, — сказал Лавруша, — Данмарк. Эй, принц датский? Пить или не пить?
Кивая, предположительный датчанин хватался за угол стола, чтобы подняться к налитому стакану. Но не смог.
Лавруша подал ему вниз, заметив при этом, что человек мне может оказаться полезным: все знает о словацкой литературе. Посткоммунистической, в смысле. Тебя ж ведь молодежь интересует?
Я кивнул.
— Ладислав Мнячко, вот последнее, что я читал. «Смерть зовется Энгельхен»… Знаешь, конечно.
— Знаю.
— Давно это было…
— Да.
Он выпил. Крякнул.
— Нечем закусить?
Холодильник большой, но совершенно пустой — исключая разве что банку холопеньес. Мексиканских зеленых перчиков. Острых настолько, что я начал проверять срок годности. Купил я их давно. Когда пытался посредством кулинарного искусства воскрешать увядший наш союз.
— О, феферонки! — Лавруша отнял банку, вытащил за хвостик и сжевал, в лице не изменившись. — Годится. Прямо как моя. В Братиславе теперь любовницу имею. В одном отделении лежали, а после выписки продолжили… Друг? Двадцать лет. Феферонка зовут, что значит Перчик. О-о-о… Сосет меня часами. Напомни, расскажу в деталях. Так что мы будем делать?
— Сейчас жена придет.
Он очень удивился — наш Лавруша.
— Еще не развелся?
Датчанина я перетащил в смежную — через предбанничек. Здесь во всю стену книги, перевозимые мной из страны в страну и вот теперь бессмысленно нависшие тут, в Праге. Усадил в кресло, где иностранец сразу отключился. Лавруша сел на мой диван, подаренный одним немецким писателем. Написавшим книгу «Ленин в Мюнхене», но потом раскаявшимся. Раскинул руки, обозревая безразлично корешки на разных языках.
— Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.
— В большинстве.
— Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?
Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.
Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:
— Теперь сплю здесь.
Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:
— Что, не дает?
Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило: