Отсутствие порядка.
Смута.
Вторая наша квартира в Праге оказалась бывшим аргентинским консульством. Поздний конструктивизм снаружи и внутри. Слишком много слишком больших комнат на двоих. Настолько перебор пустой и гулкой жилплощади, что жена в конце концов поселила в одной из дальних комнат свою юную знакомую. Чешку. Примерно из тех, что балдели некогда у нас от порносайтов, а теперь оперились и сами стали в Праге журналистками.
Сюда Лавруша и явился.
Прямо с экспресса Дойчесбундесбан на Гамбург. Пузатый и в подтяжках. Красно-синих — вызвавших неуместные реминисценции про американских зазывал времен Геккельбери Финна. Одна держится, другая сползла на локоть. В руке бутылка. Сам пьяный и в обнимку с собутыльником, лыка не вязавшим. Но потрясло не это, а живот. Прежде не замечал я у Лавруши даже «трудовых отложений», но сейчас это было даже не пивное брюхо. Друг мой стал как бы беременным. Девятый месяц. На сносях. Огромный шар выпирал так, что сбрасывал с себя подтяжки и выдергивал рубаху из джинсов. Но попыток заправиться Лавруша не делал. Руки были заняты. Одной прижимал к себе попутчика из экспресса, другой совал мне початую бутылку приобретенной по пути с вокзала водки «Пражской».
Дальше кухни незваные гости не пошли. Кухня, впрочем, была огромная, как морг. Такая же стерильная, к тому же всюду белый кафель. В центре белый стол, вокруг которого оба толкались, пытаясь налить. Но стаканчики, предложенные мной, были слишком для этого малы. Щелкали и разбегались. Нет, вытереть водку он мне не дал. Издалека — живот мешал — схватился за стол, пригнулся, показав мне аккуратную, как тонзуру, плешь, и все всосал с поверхности. После чего взмолился:
— Ну, дай же! дай ты нам нормальный. Один хотя бы на двоих?
Товарищ его пытался улыбнуться. Мало что бухие в жопу, еще и сгоревшие в дороге под солнцем августа. Красные как раки.
Я поставил перед ними по стакану.
— А себе?
То, что принесли они, не пьют здесь даже уличные алкаши. Однажды, правда, видел, как подобную бутылку усадил директор Украинской службы. Тоже, кстати, пузат. Но все же — никакого сравнения…
Все мои душевные усилия расходовались на то, чтобы смотреть в глаза Лавруше.
— Друг! — не выдержал он.
И выпустил товарища, чтобы меня обнять.
Тут же товарищ рухнул. Не сходя с места. Как свинтился. Звучно приложившись затылком о кафельный пол. Я замер. Ждал, что кровь сейчас зальет ему лицо. Нет, кровь не хлынула. Товарищ радостно таращил снизу рачьи глазки. Удара, похоже, даже не заметил.
С облегчением я выругался:
— Лавруша, так и так! Как так можно?!
В налитых кровью голубых глазах возникла мысль.
— Ты что? Может, ты думаешь, что это Шмулик? Урыли давно Шмулика. Нет, это мы скорешились в поезде. Норвежец!
— Не похож.
Действительно, был совсем не викинг. Тут в роли викинга, скорее, выступал Лавруша. Беременного, правда.
— Значит, — сказал Лавруша, — Данмарк. Эй, принц датский? Пить или не пить?
Кивая, предположительный датчанин хватался за угол стола, чтобы подняться к налитому стакану. Но не смог.
Лавруша подал ему вниз, заметив при этом, что человек мне может оказаться полезным: все знает о словацкой литературе. Посткоммунистической, в смысле. Тебя ж ведь молодежь интересует?
Я кивнул.
— Ладислав Мнячко, вот последнее, что я читал. «Смерть зовется Энгельхен»… Знаешь, конечно.
— Знаю.
— Давно это было…
— Да.
Он выпил. Крякнул.
— Нечем закусить?
Холодильник большой, но совершенно пустой — исключая разве что банку холопеньес.Мексиканских зеленых перчиков. Острых настолько, что я начал проверять срок годности. Купил я их давно. Когда пытался посредством кулинарного искусства воскрешать увядший наш союз.
— О, феферонки! — Лавруша отнял банку, вытащил за хвостик и сжевал, в лице не изменившись. — Годится. Прямо как моя. В Братиславе теперь любовницу имею. В одном отделении лежали, а после выписки продолжили… Друг? Двадцать лет. Феферонка зовут, что значит Перчик.О-о-о… Сосет меня часами. Напомни, расскажу в деталях. Так что мы будем делать?
— Сейчас жена придет.
Он очень удивился — наш Лавруша.
— Еще не развелся?
Датчанина я перетащил в смежную — через предбанничек. Здесь во всю стену книги, перевозимые мной из страны в страну и вот теперь бессмысленно нависшие тут, в Праге. Усадил в кресло, где иностранец сразу отключился. Лавруша сел на мой диван, подаренный одним немецким писателем. Написавшим книгу «Ленин в Мюнхене», но потом раскаявшимся. Раскинул руки, обозревая безразлично корешки на разных языках.
— Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.
— В большинстве.
— Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?
Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.
Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:
— Теперь сплю здесь.
Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:
— Что, не дает?
Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило:
— Не в этом дело…
Говорить ему не собирался, но еще в апреле мы подали на развод. Она предложила — после того как, внезапно пропав на месяц, вернулась из Аргентины. Предлагала несколько раз — еще с Парижа начиная. И на этот я не возразил. Так мы теперь и жили — в ожидании, когда чехи назначат дату бракоразводного процесса.
— Бросай скорее нах-х! — заговорил он с такой ненавистью, будто моя жена слилась с его словачкой, обрекшей бывшего консула-кормильца на гарзонку в панелаке. Горячее чувство. Нутряное. Все же не на пустом месте возник феномен Шолохова с его брутальным реализмом. Как и прочие их региональные «сказания».
— Что значит «бросай»?
— А то и значит! Скоро подыхать. А что ты в жизни знал?
— А ты? — спросил я глупо.
— На макулатуру, во всяком случае, — кивнул он на стеллажи, — судьбу свою не перевел. В жизни сочинил только один рассказ. И сразу понял.
— Что ты понял?
— Что нельзя на писанину живую жизнь переводить.
— А на что можно?
— Как на что? Ну, друг, даешь… Где твой видак?
— На работе видак.
— Служебный?
— Да.
— А дома?
— Не держу.
— А как же ты порнуху смотришь?
— Сама на меня смотрит, — не мог не усмехнуться я на искреннее изумление сивоусового Лавруши. — По пути на работу и обратно. Мы в Праге, друг. Порностолице мира…
— Скучно живешь. Ну, давай допивать… Где феферонки?
Вечером выдал им наличных и отправил в эротический театр. Эго было рядом.
Налево и до угла, где перед ярко освещенным входом роскошная крутая лестница.
В моем же доме. Но гости не дошли. Вместо этого занесло их за реку в Бубенеч, откуда обратно притащились только к рассвету, разбудив звонками по домофону весь подъезд, жену, жиличку-журналистку и, наконец, меня…
Перед уходом на работу жена сообщила, что в квартире — как в рабочем общежитии… Вонь!
— Не знаю, — пришел я в смущение… — Вроде изолировал.
Но жена смотрела жестко:
— Как-нибудь постарайся избавиться от них. Вторую ночь не выдержу.
— Неудобно. Все же он…
— Да! Двадцать пять лет тому назад.
— Двадцать шесть…
— Четверть века.За которые мы превратились в то, во что мы превратились.