Во сне опасней, чем наяву — так говорят.
Натиу любила сны. Училась быть ойоль. Не было учителя — брела сама, наощупь, по чудом увиденным записям, по собственным догадкам выстраивая дорогу.
Порой сон показывал прошлое или будущее куда четче, нежели это могло сделать видение, вызванное дымом шеили. А в древности, говорят, могли сном менять другой сон, делать реальность иной. Убивать могли, говорят. Натиу не умела. Никто сейчас не умел.
Но она научилась рисовать перед собой двери… и заходить в них. И даже касаться того, что стояло за дверью. Долго училась, не жалела ни себя, ни зелий — а дорого обходились подобные зелья ей, тогда еще совсем девчонке. Здесь, в доме Тайау, нужды в средствах уже не испытывала, и к древним табличкам и свиткам был доступ, хоть немного их самих сохранилось. Училась, даже потеряв мужа — всю себя вложила в эти занятия.
Поначалу и не нужно было ничего больше — Сила сама хлынула в пробитую щель. Но…
Уже много месяцев сны сами не приходили. Готовила травы. Немного пожелтели белки глаз, руки подрагивали — но ей уже не для кого было оставаться красивой. Къятта видел, и презрением дышала вся его фигура. Презрение вызывало страх, и мать съеживалась, когда мимо проходил старший сын — гибкий зверь скользил в травах, где рос ее сон.
Зверь этот мог вырвать травы с корнем.
Не делал этого — то ли из презрения, то ли из другого какого умысла.
Не из любви к матери.
— Я ничего не вижу, — сказала она Ахатте Тайау, уже седому, но все еще крепкому. — Али, он будто сосуд из бронзы, а я могу только ногтями царапать — ничем не поддеть крышку. И ножа у меня нет, а разбить бронзу не выйдет.
— Что ты думаешь делать?
— Отведу его в Дом Солнца.
Глава Рода смерил ее взглядом, ощутимым, будто приложил к телу настоящую портновскую мерку.
— Тамошние жрецы сильнее тебя?
— Не слабее, — призналась она с неохотой, потирая пальцы с удлиненными позолоченными ногтями. — И я сновидица, а они привыкли делать разное. И у них есть шары внушения, и еще… Если, конечно, ты не велишь полукровку убить.
— Я всегда предпочитаю дать шанс… ты же знаешь. Но главное — нам надо понять, что он такое, и не подослан ли. Идите в Дом Солнца. Только потом не жалуйся, что Къятта снова ведет себя непочтительно. Пожалуй, и я присоединюсь к вам.
— Ты мне не доверяешь? — вспыхнула Натиу.
— Ты ведь живешь в этом доме, зачем же спрашивать?
— Намекаешь, что я могу придумать историю этого найденыша? Ты ведь не тот, кто пойдет проверять.
— Иди отдохни, — сказал Ахатта почти ласково. — Ты потратила много сил.
**
Его отвели к теплому бассейну и отмыли хорошенько, срезали часть волос, которые было не расчесать. Полукровка был рад: он всегда любил воду, но даже на береговом прииске редко выпадала возможность залезть в речку, что говорить про чащу. В бассейне он просто блаженствовал; кажется, это позабавило тех, кто им занимался, и с полукровкой обращались вполне дружелюбно.
Порадовала и одежда, не из тонкого льна, как у жителей дома, а из волокна более грубого, как носили на прииске; но безрукавка и штаны чистые, хоть не новые — для него лучшая одежда в мире.
Потом ему дали большую свежую лепешку и молока. Никакого сравнения с тем, чем кормили на прииске, и он начал думать, что счастье ему улыбнулось, а всё недавнее оказалось лишь недоразумением.. Если б спросили, чего еще мог пожелать, попросил бы еще одну лепешку, а так не решился, конечно. Тело после долгого пути верхом еще ныло, но уже вполне терпимо.
Солнцу предстояло еще долго карабкаться к полудню, когда полукровку вывели во двор. Он немного сник, заметив ту женщину из подвала. Рядом стоял пожилой человек с когда-то резким, но смягченным годами лицом, в темной одежде из мягкого складчатого полотна — длинной, в два или три слоя — не как у большинства виденных. Полосатый платок, искусно свернутый, завязанный на затылке, скрывал волосы. На шаг позади держался, похоже, еще один из домашних слуг — и пара охранников, равнодушных, меднокожих, с дротиками в руках.
Мальчишка склонил голову, не зная, как тут положено приветствовать старших. Покосился направо, налево — юноши по имени Кайе нигде не было. Назвал “Огоньком”… а имя его самого означает “ночь”. Где же он — или нарочно отослали, чтобы без помех… сделать что?? По счастью, не было с ними и Къятты — уж его-то намерения Огонек никак не мог счесть добрыми.
Пожилой чуть кивнул женщине и указал вперед.
Огонек думал, они снова поедут на грис, но группа людей вышла за ворота и пешком направилась по светлой, ароматной от пряной зелени улочке. Навстречу мало кто попадался, и встречные были одеты в чистое и выглядели сытыми и здоровыми. Если кто-то из них нес вьюк или корзину, груз не казался тяжелым. И страха на их лицах не было, скорей любопытство.
Шли не менее получаса, прямые вроде бы улицы неожиданно изгибались — или по мостику перебегали через узкий канал.
Сейчас Огонек не мог толком разглядывать город. То и дело исподволь смотрел на идущих рядом людей — чего от них ожидать? Круглолицая женщина в накинутом на голову и плечи синем тонком шарфе — она один раз уже причинила ему боль. Высокий старик с равнодушным твердым лицом — он, наверное, очень тут уважаем… Не понять, есть ли золотой знак на плече, его закрывает широкий и длинный рукав. Но по всему ясно, этот человек никак не из слуг.
На остальных поглядывал с меньшей опаской, понимая, что решают здесь не они.
Но как бы ни тревожился, то и дело краем глаза выхватывал то мозаичный орнамент по верху невысокой стены, то разноцветные камешки, которыми был выложен центр небольшой площади, то огромного попугая с кольцом на лапе, на ветке в чьем-то саду.
И вверх, на небо с перистыми ленивыми облаками, он смотрел. И башню заметил поэтому — она стояла довольно далеко, а вокруг все еще тянулись стены домов, увитые плетями ползучих растений. Какая же громадина должна быть, чтобы хоть до половины подниматься, не заслоненной ими?!
На фоне светлого неба башня казалась темно-желтой, ее округлое тело плавно сужалось кверху, обрамленное неширокими уступами-террасами — все вместе походило на мощный ствол, обломанный сверху. Наверху, у самого края, стояло с десяток фигурок; как им не страшно подходить близко, подумал Огонек. Сам он не боялся спать и на высоких ветвях, но там легко было уцепиться, чтоб не упасть.
Рокотали барабаны, как крокодилий хор на болоте, звук хорошо разносился; Огонек уже отворачивался, когда одна из фигурок полетела вниз.
Видел ее краем глаза и в первый миг подумал — почудилось; но ту рокот оборвался, и грянул вновь — и второе тело сорвалось с края.
Невольно мальчишка вскрикнул.
Он был далеко, не мог видеть лиц, не видел, и куда упали люди, но не сомневался — разбились. Так высоко…
— Не время, — сказал старик, прищурясь и тоже глядя на башню. — И сразу двоих… будь плохое знамение, нам бы сказали. Значит, чей-то дар. Кому понадобилось, интересно.
Он отвернулся и продолжил путь, а остальные, кроме женщины, едва и взглянули вверх — да и смотреть уже было не на что, стоящие у края повернулись спиной, уходили.
Мне почудилось, пожалуйста, пусть мне почудилось, непонятно кого заклинал Огонек, не переставая дрожать.
На прииске не убивали. Могли надавать оплеух, пнуть так, что отлетишь на пару шагов, огреть плетью-стеблем лианы, но все это было терпимо, даже ребра ни разу не треснули. А среди этих людей он увидел несколько смертей за несколько дней.
Его привели не к страшной башне, а к массивному дому в четыре уступа, и каждый был из камня разного цвета, и все — оттенков солнца. Рассветный золотисто-розовый, веселый желтый, спелый оранжевый и багряный — все вместе казалось отрадным для глаз, и на миг Огонек даже замер, восхищенный, на миг забыл только что виденное. Но ощутил легкий толчок между лопаток, и снова сжался, вспомнив, где он и не зная, зачем он здесь. Десяток ступеней вели к черному провалу в стене — туда, казалось, и вовсе не проникает свет, и откуда бы, раз солнце остается снаружи?