…Старый табель и несколько фотографий — всё, что осталось от того времени, когда я не ведал, что «нужно иметь о себе самое низкое мнение».
ТАРКОВСКИЙ.
Майским утром после обхода врачей мама украла меня из Боткинской больницы. Прошло три дня, как мне удалили воспалившийся аппендикс.
Мама подогнала такси к хирургическому корпусу, помогла сойти по лестнице, сесть в машину.
Хорошо было после нудного пребывания в палате приехать домой, распластаться на своей тахте. Если лежать, не двигаясь, рана под повязкой почти не болела.
Следующим утром мама ушла на работу. Оставила у моего изголовья на столике телефонный аппарат с длинным шнуром, кое–какую еду, чай в термосе.
И ещё там лежали блокноты с авторучкой. В ту весну я работал над сценарием для Андрея Тарковского.
Не знаю, что он там нарассказывал о моём замысле начальству киностудии «Мосфильм». Ему пообещали дать постановку с условием, что он станет соавтором сценария.
Я с радостью согласился. Андрей мне нравился. Не только потому, что к тому времени он уже создал несколько прославленных фильмов. Этот худощавый человек с тонкими усиками был сгустком творческой энергии, напряжённо жил, думал. Какая‑то нервная струна всё время трепетала в нём.
В ту пору он переживал разрыв с первой женой. «Чтобы что‑то сделать в искусстве, приходится быть жестоким к себе и другим», — повторял он, как бы оправдываясь.
При всей своей знаменитости Андрей был, в сущности, одинок. И приезжал ко мне не столько работать над сценарием, сколько жаловаться на то же кинематографическое начальство и вообще на судьбу. Был убеждён, что только его судьба такая трудная. Демонстрировал шрамы на спине от давних проколов при лечении туберкулёза, жаловался на отца — поэта Арсения Тарковского, когда‑то бросившего их с матерью и сестрой. И в то же время декламировал мне наизусть его стихи, которые считал гениальными.
Как большинство творческих людей, он был всецело замкнут на самом себе, и тем более было приятно услышать в телефонной трубке его голос:
— Володя! Я всё знаю от твоей матери об операции. Как себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Слушай, вот какое дело. У вас дома есть деньги?
— Должно быть, есть на хозяйство.
— Вот что. Минут через десять я приеду. Срочно нужно на билет в Польшу. Займешь?
— Не знаю, сколько у нас денег. И посмотреть не могу — больно подняться.
— Я сам посмотрю.
Он положил трубку. А я лежал и думал: «Как же ему открыть? Ведь в самом деле встать не могу».
Заранее исхитрился придвинуть к тахте два стула. Когда Андрей позвонил в дверь, я поднялся и, опираясь на обе спинки, как на костыли, доволокся с ними до двери. Открыл.
Андрей был хмур и решителен. Пока я укладывался обратно на тахту, нервно сообщил:
— Наша затея запрещена. Зато мне разрешили экранизировать «Солярис» Лема. Должен срочно лететь к нему на переговоры. Где деньги?
— Вон там, в секретере шкатулка, — ответил я, оглушённый новостью. — Возьми, пожалуйста, сам.
Он шагнул к секретеру, нашёл шкатулку.
— На всякий случай беру всё, что есть. Вернусь, отдам. Извини, некогда. Внизу ждёт такси.
Действительно, недели через две он вернул долг.
Больше я его никогда не видел.
ТЕАТР.
Веселой компанией мы на ночь глядя вышли из дома, после того как отпраздновали моё шестнадцатилетние вместе с моими родителями.
Одним из последних поездов метро зачем‑то поехали догуливать в Сокольники.
Парк оказался закрыт. Фонари погашены. Но мы проникли в него. Нас было семеро.
Шли по аллеям среди деревьев, тихо шумящих молодыми майскими кронами. Пока не наткнулись на летний театр. Перед открытой сценой с козырьком стояли ряды длинных скамеек.
— Володя! Почитай стихи! — загорелся один из моих спутников. — А мы будем сидеть и слушать.
По боковой лесенке я взошёл на сцену, встал посередине. Различил перед собой рассевшихся по скамьям друзей.
Потом поднял взгляд и замер. Весь небесный купол смотрел на меня глазами звёзд. Показалось кощунственным изображать из себя поэта.
В ту минуту я осознал, что под прежними своими стихами должен подвести черту.
Друзья не поняли, почему я спрыгнул со сцены. Но не стали терзать вопросами.
ТЕЛЕВИЗОР.