— Играем вместе? Во что?
— Дурачок, в игру кубков, конечно, — расплывается в улыбке Септимус.
— Э-э… Септимус?
Но Септимус уже исчез в толпе, чтобы разыскать ту рыженькую, которой он обещал показать один верный трюк при игре в пикет: надо спрятать трефового валета за подвязку…
— Все п-порядке… — Благородное бормотание у него под боком прорывается сквозь бултыхание чего-то спиртного, пары которого, будучи теплее воздуха, поднимаются к его дрожащим ноздрям, смешиваясь с ароматом дыма, камина и трубок, пота, полуподавленных ветров из кишечника, нюхательного табака с бергамотом, жасминового масла для волос и чего-то еще…
Септимус отошел (в данную минуту он занимается тем, что оборачивает свой вялый жезл вокруг шеи какой-то ничего не подозревающей девицы в дальнем конце комнаты, карточный фокус подождет), так что эти запахи исходят не от него. Нос Ламприера обшаривает обонятельную панораму, пока неожиданно не наталкивается на камин, из которого плывет наполняющий комнату аромат жареной свинины, возбуждающий в памяти картины бекона-на-завтрак и сосисок-на-ужин, обжигающих отбивных котлет и сверкающих копченых окорочков. М-м. Висящая над огнем — задние ноги касаются одной стороны очага — морда трется о другую, — тучная свинья истекает жиром, который капает в полыхающее снизу пламя. Вертел прогибается под ее лениво висящей тушей, а на ее морде (в пасть, однако, засунуто яблоко) застыло выражение иронического мученичества, напоминающее святого Лаврентия, который, пролежав двадцать минут на раскаленной решетке, попросил, чтобы его перевернули, из страха, что одна сторона может подгореть.
Свинья, несомненно, имеет для собравшихся какое-то особое, таинственное значение. Ближайшие к ней пирующие расположены к более спокойным видам непристойного поведения типа пикантных разговоров и курения трубок, отдав остальную часть помещения в распоряжение тех, кто проявляет склонность к гимнастическим упражнениям; к старухе, которая время от времени тычет в свинью своей клюкой, все относятся с величайшим почтением, вежливые кивки и джентльменское «добрый вечер» несутся к ней со всех сторон.
Тем временем голос у него под боком сменяет чья-то рука. Он поворачивается, видение в кремовом атласе и красных локонах уже объясняет: простите, я приняла вас за другого… прошу извинить, и ускользает, оставив лишь запах розовой воды и короткий шлейф игральных карт, которые сыплются на пол из своего укромного обиталища, скрытого где-то под ее передником.
— Очки! — К нему, пошатываясь, приближается с хитрым видом Уорбуртон-Бурлей. — Грогу?
— Спасибо, я не… — мнется Ламприер.
— Тогда не обессудьте, если я выпью.
С этими словами он хватает бутылку и снова ныряет в бурлящий водоворот голов, в котором Ламприер успевает заметить Септимуса, воодушевленно демонстрирующего pasdechat . В углу кто-то повесил на веревках, привязанных к перилам наверху, восемь бутылок и пытается налить в каждую из них «точно необходимое количество» пива, чтобы получилось до, ре, ми и так далее. Увы, то и дело он наливает слишком много, и приходится отпивать излишек до нужного уровня; дело движется медленно, и воркующая девица, полчаса назад выразившая желание услышать какую-нибудь старую добрую песню, исполненную на подобном инструменте, горько раскаивается, что вообще упомянула об этом; а вот уже месье Усы показывает ей свои сверкающие желтые зубы и подмигивает в ее сторону как раз так, как ей нравится.
Ламприеру кажется, что все происходящее совершается где-то там, тогда как он сам находится здесь. Не имеет значения, он здесь по делу. Он опускается на стул рядом с графом и сразу же понимает, что поступил неправильно. Граф играет на столе в «найди горошину», передвигая три высоких стакана, с поразительным равнодушием к происходящему вокруг. Горошина потерялась несколько раундов назад, партнер давно отошел от стола. К тому же стаканы из прозрачного стекла… Эта картина убеждает Ламприера, что граф не в том состоянии, когда ему можно было бы поверять какие-то тайны. Но с другой стороны, рассуждает Ламприер, позже графу будет еще хуже, а поэтому сейчас или никогда, и он приступает к разговору.
Правда, сразу же становится ясно, что отвечать ему граф не намерен. Ламприер трясет его, что лишь побуждает де Вира беспорядочно молотить вокруг себя руками и испускать обильное бормотание. Все без толку, но Ламприер не отступает, рассказывая графу о встрече, которая имела место между их предками, и все такое. Да, конечно, это было полтораста лет назад, сегодня дело не имеет никакого веса, но разве граф не хотел приобрести документ, фиксирующий этот тет-а-тет между их предками? Наконец, по разным мелким косвенным признакам, Ламприер приходит к убеждению, что если граф и знает, о чем идет речь, то нимало не заинтересован в этом деле, а интересует его только то, почему Ламприер не пьет.
— Выпивка — не самая сильная моя сторона, — объясняет он пьяному графу.
— Молодец, никогда не начинайте, — одобрительно говорит де Вир, протягивая ему одной рукой бокал тягучей зеленой жидкости, а другой рукой подпирая голову.
— Видите ли, это соглашение…
— Хотя глоточек вам ведь не повредит, не правда ли?
— Нет, в самом деле, спасибо.
— Вот, попробуйте. Это на самом деле очень, очень… — Граф ищет подходящее определение. — Это на самом деле очень, — убежденно заключает он. Ламприер снова отказывается, чем, по-видимому, расстраивает пьяницу. — Мне кажется, вы могли бы объяснить, почему вы не пьете, — произносит он обиженным тоном. — Простая вежливость, я бы сказал.
Локоть графа попадает в пятно свиного жира, по-видимому, оставленного здесь ранее тем огромным ломтем бекона, который таскал Септимус, и теперь каждый раз, когда граф хочет упокоить голову на ладони, локоть соскальзывает со стола, и голова графа клюет вниз, бам, стукаясь о столешницу. Разговор продолжается под аккомпанемент этих стуков.
— Конечно, вы совершенно правы. — Ламприер чувствует себя обязанным дать удовлетворительное объяснение. — Все очень просто. — Бам. — Меня предостерегли от этого… — Он делает паузу. — … мои родители. — Он опускает взгляд на секунду. — Теперь, что касается этого соглашения…
Бам!
Допрос становится взаимным, Ламприеру после каждого своего вопроса приходится приводить доводы в оправдание своей трезвости, но они почти не удовлетворяют графа, и, дойдя уже до предписаний врача, Ламприер наконец решает провести финальный гамбит (граф явно долго не протянет). Он предлагает графу купить означенный документ. Граф, в свою очередь, готов уплатить три пенса, но советует предложить документ «Себдимусу»: «… все равно он гораздо больше заинтересован…». Ламприер, втайне ожидавший чего-то подобного, не прочь вытянуть из собеседника еще что-нибудь, но отношение выпитого к весу тела графа теперь против него, и граф, кажется, начинает сползать со стула…
Однако умозаключения Ламприера хотя и основаны на самых точных законах индукции, на самом деле абсолютно ошибочны. Эдмунд де Вир не пьянеет, а только трезвеет, хотя внешний вид его и говорит об обратном. Есть в этих безобразных попойках что-то такое, что пробуждает в нем энергию. Вызывающая такой непорядок мутация (чей вирусный прародитель, может быть, имеет нечто общее с тем приватным совещанием, которое так интересует Ламприера) таилась еще где-то в лимфатической системе Томаса де Вира, а сейчас, отбивая между прочим спорадические атаки фагоцитов, струит по капиллярам и сквозь клеточные мембраны свое представление о счастье. Впрочем, симбиоз обманчив, равновесие неустойчиво: лейкоциты постепенно накапливают силы, чтобы вынести свой приговор.
Трудно сказать, что это такое и откуда взялось. Но во всем этом скрыта суровость самоотречения, заставляющая заподозрить нечто прусское; возможно, как и инфлюэнца, оно родом из Кенигсберга,. и мысль эта не оставляет, сколько ни заметай следов. Игру выдает то шепот какого-нибудь двоюродного родственника по имени Фридрих или Иммануил, даже не сам шепот, а слабый отзвук умляута, то сладостный запах братвурста, то смутное томление по сумрачным, омытым дождями лесам, где под утренним солнцем все такое свежее…
Есть также во всем этом что-то очень поступательное, подсознательно заложенная в самой глубине графской биохимии вера в то, что все происходящее так или иначе происходит к лучшему. О его способности пить ходят легенды, но она не имеет ничего общего с пьяной удалью. Когда он выпивает графин белого испанского вина, чтобы протрезветь, ему самому кажется, что он достигает совершенно противоположного результата. С точки зрения друзей графа, его обыкновение увеличивать количество выпитого и оставаться трезвым — всего лишь причуда, ему не нужны для этого особые мотивы, достаточно обыкновенной Schadenfreude .