К западу, на дальнем холме с редкими деревьями, отблески заката почти совсем погасли. Стволы деревьев окрасились нежно-серым цветом, вершины утопали в тени, словно на них уселись огромные черные птицы. Приближалась ночь, и между капитаном Мэдвеллом и лагерем простирались мили призрачного леса. Он же стоял у трупа животного, утратив всякое представление о том, где находится. Глаза уставились на землю у его ног, левая рука безвольно свисала сбоку, правая все еще сжимала револьвер. Наконец он поднял голову, посмотрел в сторону умирающего друга и быстро направился к нему. Опустившись на одно колено, он поднял револьвер, прислонил дуло ко лбу несчастного и, отведя глаза, нажал на курок. Выстрела не было. Последний патрон он выпустил в коня.
Страдалец застонал, его губы конвульсивно задергались. Выступившая на них пена была кровавого цвета.
Капитан Мэдвелл встал и вытащил из ножен шпагу. Пальцами левой руки провел по ней от рукоятки до острия. Он держал шпагу прямо перед собой, словно проверяя, насколько владеет собой. Лезвие не дрожало, отблеск света на нем оставался неподвижным. Капитан наклонился, движением левой руки разорвал на умирающем рубашку, встал и установил острие шпаги прямо на сердце. На этот раз он не отвел взгляд. Сжав двумя руками рукоятку, он всей силой и тяжестью тела нажал на шпагу. Острие пронзило человеческое тело и уперлось в землю. Капитан Мэдвелл рухнул рядом. Умирающий вытянул ноги и в то же время рывком выбросил правую руку на грудь и так крепко ухватился за стальное лезвие, что костяшки пальцев заметно побелели. Из-за этого отчаянного, но тщетного усилия вытащить шпагу рана расширилась; ручеек крови, извиваясь, побежал по разорванной одежде. В этот момент из-за молодой поросли молча выступили вперед трое мужчин, до того скрывавших свое приближение. Двое из них были санитарами и несли носилки.
Третий был майор Крид Хэлкроу.
История о совести[10]
Капитан Пэррол Хартроу остановился у переднего поста сторожевой заставы и тихо говорил с часовым. Пост стоял на развилке дороги, лагерь капитана находился всего в полумиле, но виден отсюда не был. Офицер, вероятно, давал солдату какие-то инструкции, а может, просто интересовался, все ли тихо впереди. Во время их разговора со стороны лагеря на дороге показался человек, беспечно что-то насвистывающий, и часовой решительно его остановил. Мужчина был явно штатский — высокий, в грубой, самодельной одежде из желто-серой ткани под названием «ореховое масло», единственно доступной в последние дни Конфедерации. На голове у него была мягкая фетровая шляпа с широкими опущенными полями, из-под нее свисали неровные волосы, которые, похоже, никогда не знали ни ножниц, ни расчески. Лицо мужчины привлекало внимание: широкий лоб, крупный нос, впалые щеки, рот, утопающий в большой черной бороде, такой же неухоженной, как и волосы. Взгляд больших глаз говорил о целеустремленности и самообладании, частых признаках развитого интеллекта и сильной воли, такие люди нелегко отказываются от принятого решения — так, во всяком случае, говорят те физиономисты, у которых похожие глаза. Короче говоря, за таким человеком хочется наблюдать и хочется, чтобы он тебя тоже заметил. Мужчина нес только что срезанную в лесу палку — на поношенных кожаных ботинках осталась белая древесная пыль.
— Предъявите пропуск, — сказал часовой, немного требовательнее, чем сделал бы то же самое без командира, который в данный момент, скрестив руки на груди, смотрел на дорогу.
— Приятно, что вы обратили на меня внимание, генерал, — ответил спокойно путник, извлекая пропуск из кармана куртки. В его тоне было нечто — может, легкий оттенок иронии, — что значительно снижало уважительное обращение к доблестному стражу, проверяющему документы. — Полагаю, вы все здорово устали, — прибавил он примирительным тоном, словно извиняясь за то, что на него потратили время.