Ночь была бурная. Дождь потоками стекал с парусины, издавая при этом звук, похожий на барабанную дробь и хорошо знакомый тем, кто живет в палатках. Когда налетал сильный порыв ветра, непрочное сооружение содрогалось, раскачивалось и натягивалось в местах креплений.
Генерал кончил писать, сложил пополам лист и обратился к солдату, сторожившему Аддерсона:
— Вот, Тасман, передай это генерал-адъютанту и затем возвращайся.
— А как же пленник, генерал? — спросил солдат, отдавая честь и бросая вопросительный взгляд в направлении Аддерсона.
— Делай, как тебе говорят, — оборвал его офицер.
Уловив раздражение в голосе командира, солдат быстро вынырнул из палатки. Генерал Клеверинг обратил красивое лицо к шпиону федералов, беззлобно посмотрел ему в глаза и сказал:
— Скверная ночь, старина.
— Для меня — да.
— Догадываешься, что я писал?
— Думаю, что-то стоящее. Возможно, я слишком тщеславен, но смею предположить, что там упоминалось обо мне.
— Правильно. Эта служебная записка будет зачитана утром перед войсками, и касается она твоей казни. И еще небольшая приписка для начальника военной полиции относительно отдельных деталей церемонии.
— Надеюсь, генерал, представление будет хорошо организовано: ведь я сам буду на нем присутствовать.
— Не хотите привести в порядок какие-нибудь свои дела? Например, поговорить со священником?
— Не думаю, что, лишив его свободного времени, я смогу продлить свое.
— Черт побери! Неужели вы встретите смерть только одними шуточками? Ведь это серьезное испытание.
— Откуда мне знать? Я еще ни разу не умирал. Мне говорили, что смерть — серьезное испытание, но говорили не те, кто его прошел.
Генерал помолчал; этот человек его заинтересовал, даже позабавил, — таких людей он раньше не встречал.
— Смерть по меньшей мере потеря, — сказал он. — Потеря того счастья, что у нас есть, и возможности обрести новое.
— Потерю того, о чем мы никогда ничего не узнаем, можно перенести спокойно и, следовательно, печалиться по этому поводу не стоит. Вы, должно быть, замечали, генерал, что все мертвые, каких вы видели на войне, не выказывали никакого неудовольствия своим жребием.
— Пусть сама смерть не вызывает сожаления, но процесс умирания достаточно неприятен для того, кто не утратил способности чувствовать.
— Нет сомнения, боль неприятна. Всегда испытываешь от нее неудобства в той или иной степени. Но тот, кто живет дольше, больше ей подвержен. То, что вы называете умиранием, просто последняя боль, на самом деле умирания нет. Предположим, я попытаюсь сбежать. Вы хватаете пистолет, который деликатно прячете на коленях, и…
Генерал вспыхнул, как девушка, затем мягко рассмеялся, обнажив великолепные зубы, слегка кивнул красивой головой, но ничего не сказал. Шпион продолжал:
— Вы стреляете — в животе у меня оказывается то, чего не переварить. Я падаю, но еще не умер. Смерть наступает после получасовой агонии. До нее я в каждое мгновение либо жив, либо мертв. Нет переходного периода. Завтра при моем повешении будет то же самое. Работает сознание — жив, не работает — мертв. Природа, похоже, все устроила в моих интересах. Это так просто, — прибавил он с улыбкой, — что повешение, по сути, бессмысленно.
Когда шпион закончил говорить, воцарилось молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом, он смотрел в лицо собеседника, но слушал его невнимательно. Казалось, его глаза следят за пленным, но разум озабочен совсем другими проблемами. Наконец он издал долгий, глубокий вздох, вздрогнул, как бы сбрасывая дурной сон, и еле слышно произнес:
— Смерть ужасна!
— Она была ужасна для наших диких предков, — сказал рассудительно шпион, — у них не хватало интеллекта, чтобы отделить сознание от физической оболочки, в которой оно действует, — как и интеллект более низкого порядка — к примеру, обезьяний, не может вообразить дом без жителей и, видя разрушенную хижину, представляет страдающего обитателя. Для нас смерть ужасна, потому что мы унаследовали склонность так о ней думать, за что в ответе дикие и фантастические теории о существовании другого мира — так названия мест порождают легенды, объясняющие происхождение названий, а философы бездумно подтверждают эти легенды. Вы можете повесить меня, генерал, но на этом ваша злая воля кончается — не в вашей власти приговорить меня к загробной жизни.
Казалось, генерал не слушал шпиона; его слова просто направили мысли генерала в незнакомое русло, но там они независимо приходили к своим заключениям. Буря прошла, но мрачный дух ночи проник в его размышления, придав им угрюмый оттенок сверхъестественного ужаса. Возможно, тут было некое предчувствие.