— Эта рука подписала приказ о твоем назначении, — сказал губернатор.
— И эта рука…
Фраза осталась незаконченной. Громкий выстрел донесся с линии фронта, затем еще и еще. Из леса со свистом вылетела пуля и ударила в ближайшее дерево. Солдаты вскочили с земли, и еще до того момента, когда капитан высоким, четким голосом произнес нараспев «Сми-и-рно!», они легли в ряд за стоявшими ружьями. И вновь — теперь побеждая шум нескончаемых выстрелов — прозвучал сильный, нарочито протяжный приказ: «В ру-у-жье!» — сопровождаемый стуком отпираемых штыков.
Со стороны невидимого врага пули сыпались градом, хотя многие летели мимо цели и издавали жужжание, наталкиваясь на сучья и вращаясь в полете. Двое или трое в ряду упали. Несколько раненых вышли, покачиваясь и хромая, из зарослей, отделявших передовые позиции от линии обороны; большинство, не останавливаясь, проследовали дальше, сжав зубы, с побелевшими лицами.
Неожиданно впереди раздался мощный, резкий залп, за которым последовал стремительный выброс снарядов, они проносились где-то наверху и взрывались на краю зарослей, поджигая сухие листья. А среди всеобщего грохота — словно пение парящей в небе птицы — слышались неспешные, монотонные команды капитана, произнесенные без аффекта, без излишней выразительности, мелодичные и успокаивающие, как церковное пение в дни осеннего равноденствия. Знакомые с этим утешительным напевом в моменты неминуемой опасности новобранцы, не прослужившие еще и года, поддавались этим чарам и выполняли свой долг с хладнокровием и точностью ветеранов. Даже выдающийся гражданин, стоявший за деревом и испытывавший то гордость, то ужас, попал под обаяние этого голоса. Его решительность крепла, и он стал отступать, только когда стрелки, получив приказ соединиться с резервом, выбежали из леса, как загнанные зайцы, и встали слева от оборонительной линии, тяжело дыша и благодаря судьбу за возможность немного передохнуть.
Отходя с передовых позиций, губернатор следовал за бегущими ранеными, храбро пробираясь сквозь густые заросли. Его мучила одышка и некоторое смущение. Теперь позади слышались только редкие выстрелы, наступило затишье: враг собирал силы для новой атаки на противника, чьи силы и тактическую диспозицию он плохо представлял. Губернатор почувствовал, что, возможно, его сохранят для страны, и просил помощи у Бога, но, перепрыгивая ручеек, чтобы оказаться на твердой почве, понял, что помощь подвела — он потянул лодыжку. Губернатор не мог более участвовать в поспешном отступлении — он был для этого слишком тучным — и после нескольких болезненных и тщетных попыток не отставать от других сел на землю в отчаянии от своей постыдной беспомощности, ругая военное положение.
Вскоре пальба возобновилась — жужжа, мимо быстро проносились шальные пули. Затем раздались два мощных прицельных залпа, за ними последовали непрерывный шум и грохот, в них различались пронзительные вопли и одобрительные крики бойцов, перебиваемые грохотом рвущихся бомб. Все это сказало губернатору, что небольшая часть Армистида окружена и бой ведется в непосредственном соприкосновении с противником. Раненые, которых он обогнал, обходили его с обеих сторон, их стало заметно больше, к прежним присоединились новые, только что получившие ранение. Бойцы брели поодиночке, по двое, по трое, тех, кто получил серьезное ранение, поддерживали товарищи, но никто не отзывался на его просьбу о помощи, они входили в заросли и исчезали. Стрельба становилась все громче и отчетливее, вскоре раненые сменились военными, которые твердо ступали по земле; иногда они оборачивались и разряжали в невидимого врага всю обойму, затем продолжали отступать, на ходу перезаряжая оружие. Губернатор видел, как двое или трое из них упали и лежали недвижимо. У одного хватило сил, превозмогая боль, предпринять попытку доползти до укрытия. Проходящий мимо боец остановился, чтобы дать очередь, потом взглядом оценил возможности раненого и угрюмо зашагал дальше, вставляя новую обойму.
Во всем происходящем не было ничего героического — никакого намека на воинскую доблесть. Даже сейчас, находясь в опасности, беспомощный штатский человек не мог не сравнить картину боя с пышными смотрами и парадами в свою честь — с блестящими униформами, музыкой, знаменами и маршами. Война была уродливой и отвратительной, его художественная натура не могла смириться с этим отталкивающим, жестоким зрелищем в дурном вкусе.