мёрдушку плотицы попадут — уху сварю, похлебаю; лебеди дикие под самое оконце
подплывали, из рук хлебные корочки брали; лисица повадилась под оконце бегать,
кажнюю зарю разбудит, не надо и колокола ждать.
Вериги я на себе тогда носил девятифунтовые, по числу 9 небес, не тех, что видел
ап<остол> Павел, а других. Без 400 земных поклонов дня не кончал. Икона Спасова в
углу келейном от свечи да от молитвы словно бархатом перекрылась, казалась мягкой,
живой. А солнышко плясало на озере, мешало золотой мутовкой озерную сметану, и
явно виделось, как преп<одобный> Герман кадит кацеей по березовым перелескам.
Люди приходили ко мне, пахло от них миром мирским, нудой житейской...
Кланялись мне в ноги, руки целовали, а я плакал, глядя на них, на их плен черный, и
каждому давал по сосновой шишке на память о лебединой Соловецкой земле.
Раз под листопад пришел ко мне старец с Афона в седине и ризах
преподобнических, стал укором укорять меня, что не на правом я пути, что мне нужно
во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть.
Поведал мне про дальние персидские земли, где серафимы с человеками брашно
делят и — многие другие тайны бабидов и христов персидских, духовидцев, пророков
и братьев Розы и Креста на Руси.
Старец снял с меня вериги и бросил в озерный омут, а вместо креста нательного
надел на меня образок из черного агата; по камню был вырезан треугольник и надпись,
насколько я помню, «Шамаим» и еще что-то другое, чего я разобрать и понять в то
время не мог.
Старец снял с себя рубашку, вынул из котомки портки и кафтанец легонький, и
белую скуфейку, обрядил меня и тем же вечером привел на пароход как приезжего
богомольца-обетника.
23
В городе Онеге, куда я со старцем приехал, в хорошем крашеном доме, где старец
пристал, нас встретили два молодых мужика, годов по 35. Им старец сдал меня с
наказом ублажать меня и грубым словом не находить.
Братья-голуби разными дорогами до Волги, а потом трешкотами и пароходами
привезли меня, почитай, в конец России, в Самарскую губ<ернию>.
Там я жил, почитай, два года царем Давидом большого Золотого Корабля, белых
голубей — христов. Я был тогда молоденький, тон-коплечий, ликом бел, голос имел
заливчатый, усладный.
Великий Голубь, он же пророк Золотого Корабля, Духом Божиим движимый и
Иоанном в духовном Иордане крещеный, принес мне великую царскую печать. Три дня
и три ночи братья не выходили из
Корабля, молясь обо мне с великими слезами, любовью и лаской ко мне. А на
четвертый день опустили меня в купель.
Купель — это деревянный узкий сруб внутри дома; вход с вышки по отметной
лесенке, которую убрали вверх. Тюфяк и подушка для уготованных к крещению набиты
сухим хмелем и маковыми головками. Пол купели покрыт толстым слоем хмеля, отчего
пьянит и мерещится, слух же и голос притупляются. Жег я восковые свечи от темени,
их было числом сорок; свечки же хватало, почитай, на целый день, они были отлиты из
самого ярого белого воска, толщиной с серебряный рубль. Кормили же меня кутьей с
изюмом, скаными пирогами белыми, пить же давали чистый кагор с молоком.
В такой купели нужно пробыть шесть недель, чтобы сподобиться великой печати.
Что подразумевалось под печатью, я тогда не знал, и только случай открыл мне глаза на
эту тайну.
Паренек из Корабля, брат Мотя, вероятно, тайно от старцев пробрался ко мне,
приоткрыл люк вверху и в разговоре со мной проговорился, что у меня «отрежут всё»,
и если я умру, то меня похоронят на выгоне и что уже там на случай вырыта могила,
земля рассыпана по окрайку, вдалеке, чтобы незаметно было; а самая яма прикрыта
толстыми плахами и дерном, чтобы не было заметно.
Я расплакался, но Мотя, тоже заливаясь слезами, сказал, что выпустить он меня не
может, но что внизу срубца, почти в земле, прошлый год переменяли сгнившее бревно
на новое и что это бревно можно расшатать и выпихать в придворок, так как стена
срубца туда выходит.
Весь день и всю ночь расшатывал я бревно, пока оно не подалось. И я, наперво
пропихав свою одежу в отверстие, сам уже нагишом вылез из срубца в придворок, а
оттуда уже свободно вышел в коноплян-ники и побежал куда глаза глядят. И только
когда погасли звезды, я передохнул где-то в степи, откуда доносился далекий свисток