паровоза.
❖❖❖
А после того побывал я на Кавказе; по рассказам старцев, виделся с разными
тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру,
питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь
разговор: «Помолчим, брат!» И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить
будешь вечно.
Видел на Кавказе я одного раввина, который Христу молится и меня называл
Христом; змей он берет в руки, по семи дней ничего не ест и лечит молитвой.
Помню, на одной дороге в горах попал я на ватагу смуглых, оборванных мальцев, и
они обступили меня, стали трепать по плечам.
ласкать меня, угощать яблоками и рассыпчатыми белыми конфектами. Кажется, что
это были турки. Я не понимал по-ихнему ни одного слова, но догадался, что они зовут
меня с собою. Я был голоден и без денег, а идти мне было всё равно куда.
24
В сакле, у горного ключа, куда привели меня мальцы, мне показалось очень
приветно. Наварили лапши, принесли вина и сладких ягод, пили, ели... Их было всего
человек восемь; самый красивый из них с маковыми губами и как бы с точеной шеей,
необыкновенно легкий в пляске и движениях, стал оспаривать перед другими свое
право на меня. Завязалась драка, и только кинжал красавца спас меня от ярости
влюбленной ватаги.
Дня четыре эти люди брали мою любовь, каждый раз оспаривая меня друг у друга.
На прощанье они дали мне около 100 руб. денег, кашемировую рубаху с серебряным
кованым поясом, сапоги и наложили в котомку разной сладкой снеди.
Скала, скрывающая жгучий ключ, была пробита. Передо мною раскрылся целый
мир доселе смутных чувств и отныне осознанных прекрасных путей. В тюрьме, в
ночлежке, в монастыре или в изысканном литературном салоне я утешаюсь образом
Али, похожего на молодой душистый кипарис. Позже я узнал, что он искал меня по
всему Кавказу и южной России и застрелился от тоски.
От норвежских берегов до Усть-Цыльмы, от Соловков до персидских оазисов
знакомы мне журавиные пути. Плавни Ледовитого океана, соловецкие дебри и леса
Беломорья открыли мне нетленные клады народного духа: слова, песни и молитвы.
Познал я, что невидимый народный Иерусалим — не сказка, а близкая родимая под-
линность, познал я, что кроме видимого устройства жизни русского народа как
государства, или вообще человеческого общества существует тайная, скрытая от
гордых взоров, иерархия, церковь невидимая - Святая Русь, что везде, в поморской ли
избе, в олонецкой ли позёмке или в закаспийском кишлаке есть души, связанные между
собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога. И план этот -
усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия.
Теплый животный Господь взял меня на ладонь свою, напоил слюной своей,
облизал меня добрым родимым языком, как корова облизывает новорожденного
теленка.
❖ ❖❖
Жизнь на русских проселках, под телен<ьжанье малиновок, под комариный звон
звезд всё упорней и зловещее пугали каменные щу-пальцы. И неизбежное
совершилось. Моздокские просторы, хвойные губы Поморья выплюнули меня в
Москву. С гривенником в кармане, с краюшкой хлеба за пазухой мерил я лапотным
шагом улицы этого, доселе еще прекрасного города.
Не помню, как я очутился в маленькой бедной комнатке у чернокудрого, с
пчелиными глазами человека. Иона Брихничев — пламенный священник, народный
проповедник, редактор издававшегося в Царицыне на Волге журнала «Слушай,
земля!», принял меня как брата, записал мои песни. Так появилась первая моя книга
«Сосен перезвон». Брихничев же издал и «Братские песни».
Появились статьи в газетах и журналах, на все лады расхваливавшие мои стихи.
Литературные собрания, вечера, художественные пирушки, палаты московской знати
две зимы подряд мололи меня пестрыми жерновами моды, любопытства и сытой скуки.
Брюсов, Бунин, Вересаев, Телешов, Дрожжин, марксисты и христиане, «Золотое руно»
и Суриковский кружок - мои знакомцы того нехорошего, бестолкового времени.
Писатели мне казались суетными маленькими людьми, облепленными, как старая
лодка, моллюсками тщеславия, нетерпимости и порока. Артисты казались обжорами,
пустыми щеголями с хорошо подвешенным языком и с воловьим несуразным лбом. Но
больше всего ужасался я женщин; они мне всегда напоминали кондоров на пустынной