Авеля за освобождение мира от власти железа.
Расплавятся все металлы земли и потекут, как реки. В этом последнем огне сгорит
древний Змий... И вот уже ворон сидит на черепе стали.
В русском народе существует чаяние: воскресение Авеля. Путь к нему через
любовь Иоаннову. Слушать сердце возлюбленного — путь к Авелеву воскресению.
Через ледяное горло полюса всех нас отрыгнет земля в кошель доброго Деда. Вот
тут-то: «Ау, Николенька, милый!»
Возвращение Жениха совершается вечно. Оно станет и моим уделом за мою любовь
к возлюбленному, как к сердцу мира.
Что ищите живого с мертвыми?
Воскрес Авель, и железо стало гроздью и колосьями.
<1922>
10
ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ
Львиный хлеб это в конце концов — судьба Запада и Востока.
Россия примет Восток, потому что она сама Восток, но не будет уже для Европы
щитом.
Вот это обретение родиной-Русью своей изначальной родины -Востока и есть
Львиный хлеб.
<1922>
11
Там, в вечных темных полях - скала-кристалл, густо-лиловый аметист. Вершина —
язык ножовый. Стоит на острие мой темный, без лица (лица я не вижу) Паганини, со
38
скрипкой - цельным зеленым изумрудом. Играет он, высасывает душу. Горошинка —
звук в ухе моем — это новый стих. Без горошинки в ухе — я глухонем...
<1922>
12
Я - лень непробудная, лютая Азия в дрёме. Моей Азии изумилась бы настоящая
Азия: лежать бы мне в тени минарета, млеть в верблюжьем загаре, яблоко — пища
дневная да пригоршня воды из фонтана.
Бубенцы ишачьи, две—три закутанных в тафту богомолки да голубиные плески в
шафранных небесах — мои видения.
Ах, я — непробудная лень! Только бы не проспать самого себя!
<1922>
Кольцов - тот же Васнецов: пастушок играет на свирели, красна девка идет за
водой, мужик весело ладит борону и соху; хотя от века для земледельца земля была
страшным Дагоном: недаром в старину духу земли приносились человеческие жертвы.
Кольцов поверил в крепостную культуру и закрепил в своих песнях не подлинно народ-
ное, а то, что подсказала ему усадьба добрых господ, для которых не было народа, а
были поселяне и мужички.
Вера Кольцова — не моя вера, акромя «жаркой свечи перед иконой Божьей
Матери».
17 ноября 1922
14
Разные есть муки слова: от цвета, от звука, от форм, синий загнивший ноготь,
смрадная тряпица на больной человеческой шее — это мука верхняя.
Из внутренних же болей есть боль от слова, от тряпичного человеческого слова,
пролитого шрифтом на бумагу.
Часто я испытываю такую подкожную боль, когда читаю прозу, вроде: «Когда зашло
солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими,
серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые
лапы...» (Серге-ев-Ценский).
Перекось и ложь образо-созвучий в этих строчках гасят вечерний свет, какой он
есть в природе, и порождают в читателе лишь черный каменный привкус, тяжесть и
холод, вероятнее всего, аспидного пресс-папье, а не окунью дрёму поречного русского
вечера.
<1922>
15
Читали «Записки из подполья» Достоевского. Человек из подполья — существо без
креста, без ангела в сердце. Путь из подполья под сень Креста, в основании которого
череп Адама — отца глины-плоти; отсюда и могильная земля - не холодные страшные
глыбы, а теплый мягкий воск, покрывало сот, где погребена душа-царица до первой
пчелиной весны.
Без ангела в сердце люди и в хрустальном дворце останутся мертворожденными
сынами своих мертвых отцов.
Декабрь 1922
Покупали с Ник<олаем> Ал<ексеевичем> подошвы на Андреевской толкучке...
Вонь, толкотня... С деревенского ржаного воздуха да затишья тяжело и страшновато.
Летним коротким наездом всех питерских чудес не высмотришь.
Только выглядели мы на развале рыночном редкость редкостную: на дорожных
булыжинах ноги вроспашь, пиджак из «благородных» общипанный и протертый, как
рогожа под порогом, сидит челове-чишко, разным выгребным сором, что из питерских
помойных ям выужен, торгует.
39
«Здравствуйте, — говорит, — товарищ Клюев! Мы с вами в Пролеткульте
встречались на одном из грандиозных вечеров, я свои стишки эстрадировал... А теперь
все бросил! Ну их к лешему! Вот торгую... любая вещь — копейка! Не желаете?!»