- Гей, гей, гей! - прокричала в Петербурге царица, трижды хлопнув в ладоши. - Человек мне потребен бывалый, крови людской не боящийся, дабы башкирцев усмирить... Кто годен?
Александр Иванович Румянцев[1] - после того как доказал императрице, что финансов в России отродясь не бывало, - прозябал в казанских деревнишках (в ссылке). Хорошо хоть, что из-под топора выскочил. Ходил он теперь в зипуне, отрастил бородищу. Косил с мужиками сено, в церквушке бедной подпевал причту баском генеральским... Было ему невесело. С женою не имел доброй жизни - от распутства ее позорного, а сын Румянцева - Петр I вдали от отца созревал. И часто глядел опальный генерал на дорогу, что терялась за лесами, а за лесами - Казань. Оттуда, из-за леса, можно было всякого ждать. Норов царицы тягостен и подозрителен: могут поти хоньку удавить и в деревне!
Утром генерала разбудили - кто-то скачет со стороны леса.
Встал. Молитву скорую сотворил. Чарку водки приял "стомаху ради". Примчался курьер, и Румянцев его принял в избе.
- Откель? - спросил, весь в суровости озлобленной.
- От матушки-осударыни ея величества Анны кроткия.
- Та-а-ак, - задумался Румянцев и шомполом коротким туго забил в пистолет пулю; оружие возле локтя придержал, а пакет от царицы принял. - Разумение мое таково, - сказал. - Коли из столицы меня для худого ищут, так я вот... сразу же пулю в лоб себе запущаю. Ну а коли милость... что ж, еще послужу!
Анна Иоанновна сообщала указ сенатский: ехать ему в земли Башкирские, порядок в тех краях навесть, башкир и киргизов отечески вразумлять, но, коли в разуме не явятся, тогда поступать прежестоко, крови не бояся... Румянцев слуг позвал:
- Стриги бороду мне под корень... Бриться! Баню топить. Мундир давай. Лошадей закладывай. Еду!..
Дорога дальняя, и, пока он ехал, Кирилов времени даром не терял. И другим житья спокойного не давал. У него в экспедиции все трудились. Геодезисты край исходили, по картам его разнося; плавали по рекам, пристани намечая. Уже готовилась первая карта земель Башкирских, а карта - суть основа всего. Виделись уже в будущем заводы великие, рудники медные и шахты разные. Гейнцельман открывал не виданные на Руси травы, копал древние курганы и могильники; живописец Джон Кассель (человек по молодости азартный) в такую глушь забирался, где с него, о живого, чуть шкуру однажды не спустили. А другом верным Кирилову стал бухгалтер - Петр Рынков, безвестный паренек из Вологды, где набрался ума-разума от пленных шведов, и был Рычков до всего жаден, до всего охоч.
- Запоминай, Петруша, что деется, - советовал ему Кирилов. - Может, на старости лет, когда меня не будет, сядешь историю писать оренбургскую... От этой крепостцы Россия и дале пойдет, приводя народы здешние к повиновению. От Оренбурга нашего уже сейчас надо бы идти дальше... до Ташкента! до Туркестана!
А бунтующие орды уже осаждали Мензелинск, многие города разорили; в Уфимском воеводстве пожгли и пограбили деревни мещеряков и тех башкир, которые бунтовать противу России не желали. Под осень Кирилов выступил с отрядом из Оренбурга на Уфу, и по дороге им пришлось биться насмерть, чтобы живыми выбраться. В тучах пыли оседали кони, ржали прямо в лицо, и под пулями солдат, рея халатами, тупо бились головами в землю башкирские всадники... До Уфы он прошел, но каково-то теперь гарнизону зимовать в Оренбурге? Да, хорошо было мечтать над картами в кабинетах петербургских, и совсем не то получалось, когда ландкарта обрела суть лицезрения и ощущалась под ногами как земля Новой России... Книжки, атласы, глобусы и астролябии - все это осталось валяться в обозах, а перед наукою привозною пошли в авангарде пушки, конница и пехота. Татищев донимал его доносами, вредил посильно, а тут и без того сердце болело...
Опять пошла горлом кровь!
Румянцев прибыл в Мензелинск и застрял там надолго. На постоялом дворе ел кашу со шкварками, глядел на всех подозрительно. Кирилов при свидании с генералом признался:
- Ой, и горько же мне: не успев обрести, уже кровью обретенное обмываем... Александр Иваныч, ты жалость к людям имей!
Румянцев очень не любил, когда его учат.
- Велено мне тебя под своим началом иметь, - сказал он и письмо Анны Иоанновны показал Кирилову. - В мои воинские дела ты не лезь. Ты вот в обозе своем врачевателя зубов для башкир притащил. А я твоим башкирам последние зубы выбью! Государыня ко мне ныне опять милостива...
Румянцев был жесток - восстание топил в крови. Через холмы переползали пушки, и гром их разрушал последние мирные надежны.
Кирилов, в коляску залезая, сказал Рычкову:
- Едем, счетовод мой... в Петербург! Жаловаться стану...
Бухгалтер отвез его к семье - в Самару. Ульяна Петровна, мужа завидев, руками всплеснула:
- Батька ты мой! Да, никак, убили тебя?
- Не, мать. Дай отлежаться. Ничего не сказывай мне...
Кирилова провели в дом, он пластом лег на лавку. Почтительный Рычков отирал с его лица чахоточный пот.
- Памятников себе не жду, - заговорил Кирилов. - Но вот подохну когда, останется после меня край великий, край богатейший... России старой - Россия новая!
- Да кому нужна эта сушь да жарынь дикая? - причитала жена. - Бросим все, Ванюшка, уедем... В садах-то на родине небось уже малина - во такая! Крыжовник хорош... Пожалей ты меня!
- ДУУРА - отвечал ей Кирилов с надрывом. - Ты видишь только то, что сверху земли. А я под землю гляжу.
- Вот и закопают тебя... под землю-то! А обо мне-то подумал? Как я без тебя жить стану?
Летом этого года необозримая туча пыли, поднятой тысячами конских копыт, закрыла небо на юге России, и над степями Украины словно померкло солнце. Жутко стало... Это повалила напролом - через владенья русские! - крымская конница хана Каплан-Гирея.
Крымчаки шли на Кавказ лавиной, чтобы помочь султану Турции в его борьбе с персидским шахом Надиром. Законов для татар не существовало: конница хана топтала русские земли, татары безжалостно убивали и грабили всех встречных. Галдящие рынки Кафы и Бахчисарая снова наполнились толпами русских мужиков и баб, девок и детишек, которых татары быстро расторговали по миру...
- Матушка, - подсказал Остерман императрице, - вот тебе и повод к войне, дабы наказать дерзких.
- Миних того и ждет. На сей же год поход свершим. Башкирский бунт некстати случился. А в год следующий учнем Крым воевать...
Звезда Марса разгоралась над Россией все ярче и ярче.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Все семейство Левенвольде - отравители; в роду их издревле знают секреты старинных ядов. Левенвольде могут убить соперника незаметно - ядом медленным, вводящим в слабость плотскую или в безумие. Из рода в род они передают фамильные перстни, которым позавидовали бы и Борджиа... Из перстней тех можно просыпать яд в бокал, можно слегка уколоть или оцарапать врага, отчего он умрет неизбежно и таинственно.
Но вот Густав Левенвольде, заболев проказой, сам отравил себя, и эта смерть освободила многих... Стала свободна его жена, которая теперь будет любить другого. Он развязал руки Миниху, которого люто ненавидел, и теперь фельдмаршал избавился от своего злейшего врага. Левенвольде освободил и графа Бирена, который уже не станет терпеть соперника в делах альковных с императрицей - делах сердечных, ночных и тайных.
Но больше всех радовался смерти Левенвольде вельможа Артемий Петрович Волынский. Надеялся он занять его место при дворе - стать обер-шалмейстером, чтобы лошадьми царскими ведать. Но чин этот передали врагу его - князю Куракину, вечно пьяному. Волынского императрица утешила рангом обер-егермейстера, дабы он охотами ведал... "Ну что ж! Куракина надо раздавить!"
Еще в начале лета он получил от двора пакет с приглашением к театру. Из пакета выпал "перечень", который Волынский внимательно перечел, чтобы, на театр явясь, дураком перед другими не казаться и содержание пиесы заранее назубок знать: