Здесь, в Риге, он придержал лошадей. И надел на лицо черную маску из тонкого батиста с прорезями для глаз, Свое лицо ему казалось теперь чужим, и Левенвольде скрывал его... от чужих! За двором Конвента ордена Меченосцев, на узкой улочке, в пропасть которой с высоты глядится Саломея, рубленная из дуба, Левенвольде дернул дверное кольцо и сорвал с себя маску.
- Здесь живет маг и волшебник Кристодемус? - спросил он.
Навстречу вышел толстый человек в домашнем колпаке.
- Увы, - ответил он, - доктор Кристодемус, столь прославленный искусством врачевания, исчез таинственно и странно.
- Жаль! - огорчился Левенвольде, запахивая плащ. - Я чем-то болен, но не пойму - чем? Жизнь, как и раньше, течет, а я не нахожу в ней больше интереса и забавы.
- Я тоже врач, - ответил незнакомец, приглашая гостя внутрь дома. - Позволите узнать, с кем я говорю?
- Я путешественник. Проезжий... через Ригу.
- Вы в зеркало давно смотрелись, проезжий путешественник?
Левенвольде со смехом достал из-под плаща черную маску:
- Я не носил бы это, если б не заметил, что лицо у меня сильно изменилось. Отвратительно толстеют нос и брови, лицо мое хмуро постоянно, даже когда я весел или пьян ужасно.
- А что сказали вам врачи?
- Они все объясняли меланхолией неразделенной любви. Но они, глупцы, ошиблись: я люблю только себя, и эта моя любовь не может быть не разделенной мною же!
Врач сказал Левенвольде, чем он болен, и посол помертвел:
- Проклятье! Впрочем, как же я сам не догадался о своей болезни? Ведь лицо уже не то, что было раньше. Оно приобрело облик льва рассерженного. А это явный признак...
- Вы были на Востоке? - осведомился врач.
- Нет! - разрыдался Левенвольде. - Виной тому крестовые походы: предки мои еще из Палестины вывезли сюда проказу, и вот... О наказанье божье! От славы предков поражен их славный потомок... Мне ничего теперь не жаль, и менее всего мне жаль теперь себя. Прощайте! Я теперь стал богом, но... прокаженным богом!
С лицом рассерженного льва, двигая бровями толстыми, с трудом волоча слоновьи ноги, Густав Левенвольде вернулся в карету.
- Поехали. На Венден. А оттуда - в Петербург... Отныне стану делать все, что ниспошлет мне бог. Канава на пути моем? Мне лень переплывать ее: согласен утопиться и в канаве. И чем ужасней все - тем все прекрасней... Едем!
"Нужна дорога мне - в дороге легче думать... Как страшен прокаженный мир, и в этом мире - Я! Теперь я стану в этом мире для других самым страшным..."
За Ригою леса сомкнулись, плотно обступая дорогу. Тишина, мрак, оторопь и - вой... "Пускай теперь другие их страшатся. Вперед, вперед, моя карета! Шуми же, лес... вы, волки, войте... а мрак - дави и ужасай. Ничто теперь не страшно Левенвольде!"
- Вон светится последняя корчма, - показал ему кучер. - Дорога опасна от разбойников; может, заночуем? Кажется, кто-то едет навстречу нам... спешит в Ригу.
- Остановись и прегради дорогу им моей каретой.
Он опустил маску на лицо и, засыпав порох в пистоли, вылез из кареты. Навстречу двигался возок, кучер на нем спал, ослабив вожжи. Удар выстрела, рука Левенвольде отлетела назад в грохоте, и кучер, так и не проснувшись, в крови свалился на дорогу. А в глубине возка, простеганного холстинкой бедной, таился молодой человек, испуганный и жалкий.
- Мне нужен ваш кошелек, - сказал ему Левенвольде и деньги из кошелька чужого рассыпал по дороге. - Теперь ответьте мне по чести: так ли уж дорога вам жизнь?
- Я лишь вступаю в нее. Спешу на свадьбу в Ригу к своей невесте. Будьте же ко мне милосердны!
Левенвольде выстрелил в него из двух пистолетов сразу:
- Ха-ха! Так поспеши в объятия тленности вечной... В середине ночи карета сбилась с пути на Венден, колеса вязли в снежной жиже. Вокруг - ни огонька, ни возгласа. Только где-то вдали (очень и очень далеко) неустанно лаяла собака. Лошади, мотая гривами, по брюхо застревали в сугробах. "Вперед, вперед, вперед!" - гнали их ударами бичей.
- Вот это ночь! - ликовал Левенвольде. - Боже, благодарю тебя за радость, доставленную мне... Я даже весел, мне хорошо.
Дух разбоя и грабежа, этот дух предков Левенвольде, вдруг ожил в нем и радовал его. А лифляндские места были незнакомы курляндцу; Левенвольде дверь кареты распахнул и мрачно наблюдал рассвет, сползающий с холмов в низины. Лес, лес, лес... И вдруг он разом расступился, а в розовых лучах возник старинный замок. Высоко взлетал к небу шпиц кирхи, со дна озера вставали каменные стены, топилась печь на кухне замка, дым в небо уходил струею тонкой, заливисто прогорланил петух...
Кони ступили на мост. Над вратами - герб баронов.
- Чей это замок? - спросил Левенвольде у стражи.
- Замок "Раппин"... здесь живут знатные бароны Розены! Маршалок провел Левенвольде в покои для гостей.
- Скажите своему хозяину, - велел Левенвольде, - что у него остановился обер-шталмейстер двора имперско-российского и полковник лейб-гвардии Измайловского полка...
Его разбудили высокие голоса мессы. Играл орган, и ветер бился в окна, узкие, как бойницы. Левенвольде спустился в церковь. Молилась девушка - лет пятнадцати, красоты чудесной. Она его даже не заметила... Левенвольде навестил хозяина замка - седого поджарого барона Розена.
- Барон, вы, надеюсь, знаете, кто я таков?
- Да, маршалок мне доложил о ваших званьях. Мы счастливы принять вас у себя.
- Я прошу, барон, руки дочери вашей.
- Какой? У меня их три - одна другой достойней.
- Я безумно люблю именно ту, которая молится сейчас в храме вашего замка, так чиста и так возвышенна...
Старый барон согнул колено, скрипнувшее отчаянно в тишине:
- Какая честь! Моя дочь Шарлотта и не мечтала о столь высоком браке... Вы облагодетельствуете нашу скромную фамилию.
"Скорей, скорей - навстречу гибели!.." На полянах расцвели первые робкие ландыши. Было тихо и солнечно. От леса набегал ветер, разворачивая над крышей замка два трепетных штандарта - баронский (фон Розенов) и графский (рода Левенвольде).
Из-под нежной кисеи виднелись, словно раскрытые лепестки, розовые губы девочки. Левенвольде нерушимо стоял на каменных плитах церкви в дорожных грубых башмаках, и лицо льва затаило усмешку. Над этими людьми, что поздравляют; над этими женщинами, которые завидуют невесте... "Какая честь! - он думал, издеваясь. - Но прокаженным все дозволено".
Вечером он поднялся к невесте и силой принудил ее к ласкам. Горько рыдающую девочку он спросил потом - уязвленно:
- Итак, вы счастливы, сударыня, став графинею Левенвольде?
- Да... благодарю вас. Я так признательна вам...
- Вы в самом деле любите меня? Или послушались отца?
- Как можно не любить... - шепнула она губами-лепестками.
- Благодарю вас! - И он удалился, крепко стуча башмаками.
Когда утром к нему вошли, он был уже мертв. Левенвольде сидел в кресле, глубоко утопая в нем; рука обер-шталмейстера была безвольно отброшена. Лучи первого солнца дробились в камне его заветного перстня. Старый барон снял перстень с пальца Левенвольде и протянул его дочери:
- Вот память нам об этом негодяе. Возьми его, Шарлотта, только осторожно... он с ядом) Все Левенвольде - отравители...
В глубинах замка прокричал петух. Из-под низко опущенных бровей скользнул по девушке строгий взгляд мертвого Левенвольде. В стене той церкви, где он впервые встретил юную Шарлотту, был сделан наскоро глубокий склеп. В мундире и при шпаге, в гробу дубовом, он был туда поспешно задвинут. И камнем плоским был заложен навсегда. К стене же храма прислонили доску с приличной надписью и подробным перечнем всех постов, которые сей проходимец занимал при жизни бурной...