- Пошли усе в схватку! Хватай друг друженьку... мни! мни!
Плюнул Потап в темноту, блудом хлыстовским напоенную, и ушел. "Спасаться и надо бы, - думал. - Да... как? Хорошо бы мастерство немецкое изучить. Скажем, замки дверные, безмены купеческие или пистоли воинские делать. Опять же разве худо около дерева всю жизнь провести? Доски гладить, гробы собирать?.."
В кабаке Неугасимом ему знакомство выпало. Вошел в питейное господин молодой и долго Потапу в глаза смотрел. И, вдоволь наглядясь, так он заговорил:
- Сыне я дворянской, сержант гвардии, и могу тебя в крепостные свои определить. Хошь?.. Только - уговор: я тебе пять Рублев дам, и ты моим рабомстанешь. А потом я продам тебя, и с торга того ты с меня еще три рубли получишь... Стоишь ли ты того?
- Стою, - сказал Потап и заплакал. - Видит бог, - горевал он над кружкой, - пропала моя головушка... Ладно, господин добрый. Бери меня в оклад подушный за пять рублев. Продавай меня хоть черту за три рубли... Замерз вот я. В тепле давно не спал. Лучше уж в рабстве твоем крышу иметь над головой... Пошли!
И за пять рублей продал себя Потап обратно - в рабство.
Новый барин его - сержант Гриша Небольсин не в пример Филатьеву оказался добрым. Работами не принуждал, в маслице да в пиве не отказывал. Торговал он живым товаром и с того жил. Такие господа на Москве водились тогда...
Только пришел однажды Небольсин с похмелья, аж посинел:
- Прости меня, Потапушко. Вчерась я спьяну забыл цену за тебя просить. А просто подарил тебя... Сходи же умойся во дворе. Да гребешок у баб попроси расчесаться и не гляди звероподобно...
Сел барин в санки, Потапу велел на запятки вскочить. Поехали. Прыгали санки по сугробинам. Небольсин лошадей завернул, пошли они рысью под угорье Замоскворецкое - места Потапу знакомые.
- Тпррру-у... - остановились вдруг, и Потап обомлел. Небольсин задержал санки как раз напротив дома Филатьевых; внутри двора бренчала цепь - медведь по кругу ходил, на проезжих фыркая. Потап на снегу присел, стал онучи разматывать. Пять рублей из-под лаптя достал и вернул их честно сержанту:
- Ты меня не покупал, я тебе не продавался. Из этого дома Филатьевых и пошли невзгоды мои. Хошь правду знать, так знай: я со службы царской бежал. А за твой перекуп и укрывательство беглого тебе же и худо будет... Прощай, барин, я зла не желаю!
Повернулся и пошел от сержанта прочь. Прямо в баню пошел, где на последнюю копейку всласть парился. А вокруг Потапа, от баб подалее расположась, фабричные с мануфактуры г-на Таммеса мылись. Были они хмельны и шумели. Парни вениками девок по мыльне гоняли, и вся баня веселилась. Между прочим, у одного фабричного пупок гнил. У другого сердце, словно птенец в гнезде, билось под кожею на груди - вот-вот выпорхнет.
- Ты, дяденька, не жилец, - посочувствовал ему Потап.
- Сам знаю, - отвечал тот, печалуясь. - Смолоду-то мне хорошо было: я за милостынькой промышлял. А потом вот, дурак такой, на фабрику Таммеса попал. Думал, в люди здесь выйду. Опять же - свобода! С четырех утра до ночи у сукноделания пребудь, а потом гуляй душа, сколько влезет.
- Гулять-то мало, - усмехнулся Потап. - Когда же гулять, коли в четыре утра встанешь, а в полночь ляжешь? Выходит, и у вас жизнь никудышна. А я-то думал...
Тут к ним второй фабричный подошел да харкнул в Потапа.
- Это в науку тебе, чтобы ты от фабрик подалее бегал. Плюнул не в обиду тебе, а чтобы показать - какого цвета души у нас!
- Никак... зеленые? - сказал Потап, живот себе вытирая.
- Мундер красим, - отвечал фабричный. - Потому как война скоро опять будет...
А пока он там мылся с разговорами, люди проворные в предбаннике не дремали и всю одежонку Потапа с собой уволокли. Одни онучи из убранства остались. Намотал их Потап вокруг ног, стали тут бабы над ним смеяться: "Хорош гусь!" Потап поначалу слезно и чинно банного компанейщика упрашивал:
- Ты почто за одежами нашими не следишь? Куда же мне на мороз идти? Теперь с ног до головы меня одевай во что хошь. Нет закону, чтобы в баню человека запущать одетого, а помытого нагишом выгонять.
Компанейщик таких, как Потап, и в грош не ставил.
- Еще поори мне тут, - отвечал, - так я от рогатки стражей покликаю. Со спины-то будто слишком ты сомнительный. Уж не бежал ли откель? Может, по тебе давно Сибирь-матушка плачет?
- Дай ты мне хламину какую ни на есть - взмолился Потап.
- Эва! - рассуждал компанейщик, ликуя от своего могущества. - Да мне вить на всех обворованных хламинок не напастись...
А служитель мыльный - старенький, лыком округ чресел костлявых опоясан сдуру или в науку возьми да ляпни:
- Не иначе, как сам Ванька Каин твою одежу уладил. Нонеча он тута чевой-то вертелся с девкою своей;
- Цыц! - пригрозил ему компанейщик, и все замолкли. Вечером всех обворованных погнали к реке Яузе, чтобы они, дрова для бани приготовив, могли "сменку" себе заработать. Компанейщик даже покормить обещал. Дрова на своем горбу к баням несли. Во дворе их пилили, кололи. Средь ночи вчерашний ужин на стол ставили. Потап от усталости головою на стол лег - дремал. Под утро растормошили его и одежду под нос суют.
- Твоя? - спрашивают.
Потап протер глаза: стоял перед ним Ванька Осипов, что еще малолетком при доме Филатьевых терся.
- А ныне, - говорил он, жмурясь, - я есть Каин прозванием. Одежонку свою бери. Мне банное воровство не кажется, ныне я при воровской академии обучаюсь. Карманное дело прибыльней...
Рассветало над Москвою. Выбрались они на Красную площадь - в толпу. Ванька на миг отлучился. Тыр-пыр - в народе, словно угорь скользкий. Обратно выдернулся - уже при огромных деньгах: сорок семь копеек Потапу показывал, хвастал:
- Академия воровская меня всему обучила. Учил нас дворянин Болховитинов грамотей изрядный... Како пальцы гузкой держать, како и кошелек тянуть, самому не пымаясь. Есть на Москве и гениусы такие, что у баб серьги из ушей вынут, даже мочки не колыхнув...
Зашли в блинную, стали горку блинов съедать, макая их в масло топленое, в мед да в сметану. Потап о себе рассказал: а Ванька Каин пожалел его, на грудь припадая, поплакал малость:
- Как добра твоего не помнить, дяденька Потап? Нешто забыл я, как ты меня сечь отказался? За мою-то особу ты и мучение воинское на себя принял... Спасибочко тебе, Потапушка!
Тут Потап попросил у Каина:
- Деньги твои бешеные. Уж ты извиняй на просьбе меня, а поделись со мной. Хучь гривенником... а? Ванька Каин, не споря, ему гривенник дал...
- Ведь ты благодетель мой, - и даже поцеловал Потапа.
- Теперь-то я, - сказал Потап, блины доев, - на твои деньги легкие и уйду далеко... Подамся прочь из Москвы. Надоела!
Морозы крещенские его за Брянском настигли. Потап уже не чуял, как до ближней деревни добраться. Дорога - все лесом и лесом, конца нет дебрям... жутко! И вдруг веселою искоркою засветился костер. По снегу лаптями хрустя, Потап к огню подался - от шляха, в сторону. И видит: под елкой лошаденка стоит, сани-розвальни тут же, а возле огня мужик с бабой своей и детишки малые греются. Кипит в их котле варево, булькая...
Мужик из саней топор выхватил, да - на Потапа сразу.
- Уйди, ворог! - кричал. - Ворог ты... уйди, зарублю!
Потап для опасения "засапожник" вынул - ножик страшный:
- Да нешто я вас губить стану? Не ворог я... сам погибаю.
А баба металась у огня, а детишки ревели. А над ними лес шумел - темный лес, брянский, волчий, лисий, медвежий, разбойный!
- Окстись! - потребовал мужик, топора не опуская.
Потап перекрестил себя через лоб рукою замерзлою.
- Уж не нашего ли ты толка? - спросил мужик, топор отбросив. - Эй, мать, жену позвал, - гляди, он двупало крестился...
Потап руки ему свои протянул.
- Не двупало, - сказал. - Толка раскольничьего не знаю. Но померзли руки мои. Не мог пальцы троеперстно сложить...
До огня его допустили. И каши дали. И доверились.