Князя встретил резидент русский - Иван Калушкин, молодой человек происхожденья неизвестного, который по слухам, чуть ли не из мужиков в дипломаты вышел; был он седой как лунь.
- Веди в дом, Ваня, да покорми чем-либо...
Ужинали при свечах. Говорили о Надире и политике в Персии: как будет далее? Надира надобно побуждать к войне с турками, ибо турки крымцев мутят, а крымцы рвутся в Кабарду - на Кавказ...
- Надир вечно пьян, - говорил Калушкин. - Оттого и визири его пьяны, войско пьет тоже, а с пьяными политиковать трудно.
- Скажи мне, Ваня, есть ли кто ныне в Персии счастливый?
- Вот только один Надир и счастлив, - отвечал Калушкин...
- Глаза мужикам нашим, - затужил Голицын, - пока еще не рвут за подати. А гаремы в Петербурге уже сыскать мочно.
Народ наш приневолен так, что как бы Русь вся за рубежи не разбежалась.
- Зато вот от Надира не убежишь, - пояснил Калушкин. - По всем дорогам стоят рахдарамы, убивая каждого, кто к рубежам приблизится. Света же персам при Надире не видать. Коли кто имеет дерево плодоносяще, так сразу его срубают, ибо налог за него оплатить нет мочи. Лучше уж дерево срубить, нежели глаз своих чрез искусство палача шахского лишиться...
- Как рвут-то хоть? - спросил Голицын горестно.
- Они умеют. Щипцы особые. Или шилом раскаленным. Только зашипит глаз, и все тут! Я видел... не раз. Оттого и поседел.
Долго молчали дипломаты. Гилянь уже отдана на растерзание Надиру, а они более не хозяева в политике. Петербург свысока считает, что лучше Остермана никто не разбирается в делах восточных... Оттого-то Остерману - слово решающее, последнее!
- Давай-ка спать, Ванюшка, а завтрева мне аудиенц...
"Аудиенц..." Надир просто издевался над послом русским:
- Когда я иду на войну, так я сам иду. А что у вас царица такая лентяйка, всегда дома сидит? Пускай и она на войну идет... Будем мы с ней воевать честно: кто что у соседей своих захватит, то пусть и принадлежит победителю...
Конечно, от разбойника с большой дороги ничего другого и не услышишь. Сергей Дмитриевич заговорил в ответ о тучах пленников и рабов, которых держат власти персидские, о племенах Кавказа, которых шайки Надира силком уводят в глубь Персии, расселяя в местах гиблых, налоги зверские платить заставляя. О горечи женщин славянских, в гаремах Персии изнывающих...
- Что ты мне, скакуну лихому, о соломе рассказываешь? - орал на князя Надир. - В бумагах твоих Анна пишет, что она "великая". Не вижу я величья ее, если Московия не может отдать мне Баку и Дербент! Великая ли ваша страна Россия? Спрашивал я об этом мудрецов своих, они мне отвечали, что Московия большая, но про величье ее в книгах мусульманских ничего не сказано...
- Она великая! - вытянулся в гневе Голицын.
- Зачем ты врешь мне? - хохотал пьяный Надир. - Вы, словно шакалы в труп осла, вцепились в эти города - Баку и Дербент... Или у вас своей земли не хватает? Довольно меня обманывать. Я заключу, назло вам, мир с турками, мы объединим наши армии, и завтра наши трубы протрубят в Москве... Меня аллах возвысил столь высоко, что я весь мир могу забрать под тень, падающую от меча моего... Скажи - ты посол полномочный или нет?
Голицын подтвердил. И чрезвычайность. И свои полномочия.
- Так где же мочь твоя чрезвычайная? Если не врешь, так своей волей прикажи отвести войска царицы прочь - за Терек их прогони обратно, чтобы я уже никогда не видел их в своих пределах...
"Гилянь уже отдали на разбой и ужасы. Теперь Дербент отдай?" И князь - в злости - откланялся Надиру, который возлежал на диванах кверху животом, окруженный красивыми грузинскими мальчиками. А в углу шатра сидел придворный историк над раскрытой книгой, чтобы поведать в ней потомству о славных деяниях Надира, и Надир - тоже в злости - велел ему так:
- Излей с пера своего разума сладчайший сок моей мудрости. Запиши, что Надир (сын и внук своей сабли) отделал глупого посла Московии и тот уполз в нору, зализывая раны своей подлости!
Но Голицын главного от Надира добился: армия персов снова пошла под крепость Ганжу, занятую турками. Легкие на ногу, шагали бахтиары с толстыми затылками, раскачивая на ходу копья. С гиком неслись по холмам воинственные курды, а за ними - жены их, расставлявшие черные шатры в долинах над ручьями. В кольчугах двигались грузинские князья с узденями, хвастливые, порочные и пьяные. Дымчатые быки тащили старинные кулеврины, которые не имели прицелов, но зато стволы их были покрыты сусальным золотом. Бесколесные пушки тащились по песку на бревнах, заменявших им лафеты. Зато вот ядра были высечены из прекрасного мрамора. И отшлифованы столь тщательно, что адскому труду рабов могли бы позавидовать и зеркала Версаля! Эти ювелирные ядра в чадящем грохоте выскакивали из кулеврин. И навсегда пропадали на болотах, далеко в стороне от Ганжи (стрелять персы совсем не умели). Голицын понял, что Надир своими силами Ганжи никогда не возьмет, и велел прислать из Баку русских опытных бомбардиров. Когда они прибыли, посол переодел их в халаты, научил носить чалму, а сбоку им привесили кривые сабли, чтобы турки не узнали об участии русских в осаде Ганжи.
Русская дипломатия делала все, чтобы строптивый Надир шагал в общей упряжке с Россией. Довольный помощью от России, этот разбойник, казалось, уже забыл про Баку и Дербент. Но в один из дней прискакал курьер из Петербурга. Пальцы Голицына тряслись, срывая печати с пакета. Хрустел сургуч, с треском развернулась бумага...
- Небось худо там? - робко спросил Калушкин.
- Остерман пишет нам, чтобы мы Баку с Дербентом отдали. Крепость Святого Креста ведено разорить, а рубежи российские за Терек отодвинуть... аж до самого Кизляра!
- До Кизляра? Ну, все пропало...
- Нет, не все!- ожесточился Голицын. - России без Каспия не бывать... Коли не Анна, так потомки наши вернут сей край от разбойников. А племена кавказски напрасно рыпаются: им без России в мире не жить. Их тут, как баранов, станут свежевать все, кому не лень, ежели они от Москвы глаза отвратят. Уходим мы с кровью сердечной - вернемся мы с кровью бранной!..
Сергей Дмитриевич отъехал домой в рядах русской армии, надолго покидающей эти края Последний раз прожурчал солдатам сладкий Аракс, проголубели воды суражские. Вот Баку пропал за горами, дымно чадя из скважин огнями петролеума. Вот и Дербент остался зеленеть в садах виноградных. Войска вступили, на север шествуя, уже в степи кумыкские. А следом за русской армией, которая без боя уходила по приказу Остермана, врывались орды афшарские и курдинские. Грабя, бесчинствуя, насилуя. И каждой женщине разрезали сухожилия ноги правой: пусть всю жизнь хромает она теперь - в знак насилия, учиненного над ней в юности... Долго трещали в пожарах бастионы крепости Святого Креста, в огне погибало все, что закладывалось Петром Первым на века...
Остерману ведь ничего не жаль!
Ранней весной коляска Сергея Голицына вкатилась в уютную сень родового села Архангельского: оранжереи, колодцы, беседки, огороды, бабы, собаки, книги... Старый отец вышел на крыльцо.
- По кускам Россию-матку разрывать стали? - спросил сына.
- Не я, батюшка... не я виновен в том, что отдали Надиру.
Он снял перед отцом шляпу, поцеловал руку старого сенатора.
В звоне ручьев таяли снега, и пахло на Руси весною... Отец, повременив, сказал сыну:
- Ах, князь Сергий... сорок годков тебе всего, а как ты стар, как ты сед. Говорю тебе родственно: подале от престола держись, от Остермана подале. Ныне, по слухам, место губернаторское на Казани упалым стало... Просись на Казань!
- В эку глушь-то, батюшка?
- Укройся там, - отвечал отец. - Время ныне гибельное.
- А вы... как Же вы, батюшка?
- Я свой век отжил, и смерть меня не страшит...
Возле бывшего верховника по-прежнему состоял Емельян Семенов - начитанный демократ из крепостных князя. Сейчас они совместно перечитывали "Принципы" итальянца Боккалини, который в сатирах своих никого не щадил - ни монархов, ни политиков, ни монахов, ни придворную сволочь. Книга Боккалини была насыщена жадным дыханием свободы, пропитана лютейшей ненавистью к тирании.