- Эту бы книжищу... да в народ бросить!
Странная и крепкая дружба была между маститым старцем олигархом и начитанным простолюдином-демократом. Книжку прочтя, они ее долго обсуждали и, аккуратно тряпочкой вытерев, кожу переплета промаслив, бережно на место ставили... Библиотека росла!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Великая Северная экспедиция - честь ей и слава! - продолжала свою работу, и мореходы российские, вдали от разногласий двора и пыток застеночных, трудились честно и добросовестно на гигантских просторах России - от лесистой Печоры до вулканической Камчатки...
Много их было, этих героев, но среди всех прочих полюбили мы одного лейтенанта - Митеньку Овцына, красавца парня с бровями соболиными, с глазами жгучими... Где-то он сейчас пропадает?
Прошедший год был в тяжких трудах - рискованных. Даже бывалые казаки далее Тазовской губы пути на север не ведали, грозили экспедиции гибелью. Овцын велел своим людям, которые по берегу шли, до заморозу не жить в тундрах. А сам паруса "Тобола" воздел и шел на трескучий норд - шел, как слепой без поводыря. Слепцы хоть палку имеют, дабы опасность нащупывать, у Овцына же одна надежда - на лот! Вот и бросали они лот в мрачную глубину, балластиной свинцовой грунт пробовали. Лотовая чушка салом свиным смазывалась - она как ударится о грунт, потом лот поднимут, а там - на сале - отпечатки: песок, галька, тина...
А вокруг, куда ни глянь, тоска смертная от природы суровой: излучины, острова, поймы, снег лежалый, там песцы бегают, хвостами метеля... Пусто. Ни души. Оторопь берет. Но - шли!
- И не идти не можем, - говорил Митенька...
Выходцеву он велел маяки и знаки по берегам ставить. Тот, старик преславный, в геодезию, будто в бабу, влюбленный, не прекословя, по жутким трясинам лазал, выбирал места повыше - приметы ставил. У лейтенанта Овцына новый помощник объявился - бывший матрос Афоня Куров, который в это плавание уже за подштурмана шел. Борта дубельшлюпа обдер-гались уже на камнях, словно их собаки злые изгрызли. В иных местах - по ватерлинии - дерево бортов острыми льдинами в щепки перетерло. Мачты от частых ударов корпуса корабля раскачались в гнездах своих... Однажды среди ночи Афанасий Куров разбудил рывком лейтенанта:
- Шуга пошла... дело худо! Упасемся ли? Не вмерзнем ли?
Овцын лежал на койке, сколоченной будто гроб тесный, а корабельная собачка Нюшка ноги ему грела. Митенька потрогал зуб во рту, шатавшийся, и легко встал. Исподнее за долгое плавание заковрижело. Сало, копоть, грязь - кой месяц уже не мылись. Бороду за отворот мундира сунул, подзортрубу со стола схватил, выскочил на верхний палуб.
- Ой, ой! - сказал, дивясь перемене; а вокруг шлюпа уже шипело, тихо шевелясь, белое сало шуги (еще день-два - и скует мороз Обь в панцирь, тогда всем им - гибель). - Буди команду, - велел Овцын кают-вахтерам, а сам ветер нюхал: откуда, думал, забирать его в паруса выгодней? - К повороту оверштаг! - скомандовал сердито. - По местам стоять...
Мучился: скует реку или не скует? Дубель-шлюп сильно укачивало на шипящем ледяном сале. Потом - бум! бум! бум! - стали они форштевнем на льдины напарываться. Иной раз удары по силе таковы были, что, казалось, мачты треснут.
И все же Митенька Овцын успел команду вытащить из пасти ночи полярной ночи уже близкой, ночи ужасной, цинготной. "Тобол" вышел к Обдорскому зимовью, и тогда лейтенант повеселел.
- Якорь, - сказал, - кидай на всю длину каната...
Якорь плюхнулся в воду, а канат - щелк! - сразу перервало, трухлявый от сырости. Ну это ухе не беда. Стоят на берегу избы добротные, для зимы заранее матросами строенные, и дрова лежат нарублены. Овцын был хозяином рачительным, вперед смотрящим...
- Други милые! - объявил он матросам. - Капустка сладчайшая да хрены едучие на Москве остались. Потому от боле-стей скорбутных, кои вгоняют человека в печаль, учеными еще не исследованную, определяю вам в пропитание супы еловые пополам с водкой...
И самолично проследил, как варил боцман в котлах корабельных хвою зеленую. Получался настой крепкий, будто деготь. Хлебнешь раз - и глаза на лоб лезут: горько! Но мудрость народная говорит ясно: горьким лечат, а сладким калечат.
И было заведено Овцыньм к неукоснительному исполнению: матрос водки не получит, пока лекарствие то - от цинги - не приемлет внутрь пред обедом. Зато Митенька теперь был спокоен: команда не пропадет у него на зимовке. Мясо есть, избы теплые, дрова на ветерке просохли.
- А весной я вернусь, ребятки, и опять поведем "Тобол" наш к норду - будем ломать ворота арктические...
В разлуку долгую целовались все под лай собак. Потом собаки налегли в тугие гужи, "самоедина" остол из-под нарт вырвал - и упряжка сразу побежала вдаль, мелькая лапами мохнатыми. Овцын упал на узкие нарты, махал товарищам рукавицей:
- Прощайте, братцы... до весны! Живите согласно...
И вот она, знаменитая столица стран полуночных, - Березов-городок, здравствуй! Где ты, Березов? Куда ты делся?.. Даже крыш твоих не видать, занесло окна и двери. Обыватели, словно кроты работящие, в снегу норы роют и по этим норам ходят по гостям семейно, с лучинами и шаньгами, при себе лопаты имея, чтобы из гостей обратно до дому добраться...
Березовский воевода Бобров встретил Овцына на въезде в город, рот у воеводы распялился в улыбке - от одного уха до другого.
- Ну, сударь! - облобызал он навигатора. - Слава богу, что возвернулись. Хоть погуляем с вами. Все не так скушна зима будет. Да и государыня Катерина Лексеевна Долгорукая по вашей милости извелась...
- Неужто извелась?
- Ей-ей. Пытала меня уж не раз - скоро ль, мол, навигаторы окиян покинут да на стоянку зимнюю возвратятся?
- Окияна сей год опять не достигли, - понуро отвечал Овцын. - Мангазея древняя, куда предки наши свободно плавали из Европы, в веке осьмнадцатом затворена оказалась, будто заколдовал ее кто... За ласку же, воевода, спасибо тебе!
Первым делом наведался Митенька в острог тюремный - к семейству князей Долгоруких, встретила его там Наташа с сынком, который подрос заметно, и поплакала малость.
- Хоть вы-то засветите окошки наши темные, острожные. Одна и радость нам осталась: человека доброго повидать.
Овцын спросил у Наташи - как князь Иван, пьет или бросил?
- Ах, пьет... Видать, неистребимо зло пьянственное.
А по вечернему небу перебежал вдруг кровавый сполох сияния северного. Замерещились в огнях пожары небесные, взрывы облачные. Потом природа нежно растворила над миром веер погасающих красок - словно павлин распушил свой хвост. Жутью веяло над острогом березовским...
- Наталья Борисовна, - вздохнул Овцын, - знали бы вы, сколь легки дни ваши здесь. Кабы ведали вы, сколь тяжелы дни питерсбургские. Может, ссылка-то ваша и есть спасение?..
Катька Долгорукая, как только о приезде Овцына прослышала, так и заметалась по комнатам. Из баночки румян поддела, втирала их в щеки, которые и без того пламенем пылали. Уголек из печи выхватила, еще горячий, и брови дугами широкими подвела. Телогрей пушной охабнем на плечи кинула себе (вроде небрежно) и глаза долу опустила. Даже надменность свою презрела - сама к гостю навстречу вышла со словами:
- Дмитрий Леонтьич! У нас день сей хлеба пекли. Не угодно ль свежим угоститься? Тогда к столу нашему просим...
Вот сели они за стол, а между ними лег каравай хлебный. Помолчали, тихо радуясь оба, что тепло в покоях, пусть даже острожных, что молоды, что красивы... Овцын протянул руку к ножу. Сжал его столь сильно, что побелела кожа на костяшках пальцев. И, каравай к мундиру прижав, взрезал его на крестьянский лад. Смотрела на него порушенная невеста покойного императора, и так ей вдруг ласк мужских захотелось. Из этих вот рук! Рук навигатора молодого...
- А из Тобольска-то пишут ли? - говорил, между прочим, Овцын. - Видать, депеш не прибыл еще. Докука да бездорожие... Чуете?