В общем, возможно, я залез в какие-то недоступные мне заоблачные высоты, но в данном случае я имел хоть какую-то уверенность в том, что был в своем праве.
– Нечего мне тебе рассказывать... разберутся те, кому надо.
– А если не осталось тех, кому надо? – спросил я.
– Тогда и вовсе незачем это ворошить... – пробормотал он.
– Военные преступления не имеют срока давности, – напомнил я. – Так что, расскажешь? Или дождемся официальных допросов?
Он молчал несколько минут.
– Ладно, шут с тобой... может, поможет, хотя мы приняли кое-какие меры, – медленно сказал Гинзбург. – В сорок пятом я сам удивился, когда встретил медсестру Антонину Макарову, начал присматриваться. Ещё больше я удивился, когда узнал, что в сорок втором она была в окружении как раз в тех местах, где действовал наш партизанский отряд. Но это точно была не она! Говорю же – ту я видел, не как тебя сейчас, издалека, но она несколько раз заходила в сарай, где нас содержали, стояла, смотрела... долго... час-полтора-два, не знаю, часов у нас не было, это они сразу снимали. И не могла она за два года так измениться!
Он снова замолчал.
– И как ты оттуда выбрался? – поинтересовался я.
– За мертвого меня посчитали, – равнодушно бросил он. – Понять их можно, в том сарае нас трое ещё живых оставалось, двое быстро скончались, а я вот выкарабкался. Ещё и выполз наружу, как понял, что они ушли... Там и увидел ту суку, не знаю, что они не поделили, но в неё, наверное, целый магазин из шмайссера всадили. Что там дальше было, не знаю – к вечеру в село наши вошли, меня в госпиталь увезли, а её... думаю, захоронили с теми, кто со мной в сарае был. Я туда приезжал потом, в центре села братская могила, памятник... всё честь по чести. Вот там она и лежит, как жертва оккупации. Это памятник так называет – «Жертвам оккупации». Вряд ли тогда кто козлищ от агнцев отделял, не до того было, да и некому. Там же живых оставалось по селам – две бабки, один калека.
Я мельком подумал, что эта информация будет интересна коллегам из Брянска.
– И тебя не проверяли?
– Почему, проверяли, – он пожал плечами. – Тогда всех проверяли, кто вот так. Вылечили – и на допросы.
– А что с этим Ивановым-Гинзбургом? Как это получилось?
Он снова задумался. Я не торопил его, чтобы не спугнуть этот приступ откровенности.
– А так и получилось... В мае сорок второго я в плен попал, под Вязьмой... про 33-ю армию слышал? – я кивнул. – В плену назвал себя Алексеем Ивановым, это мой второй номер был, сам я пулеметчик, он раньше погиб, ещё когда Верею освобождали, его документы так у меня и остались. Назвался бы настоящим именем – наверное, там же и кончили, не любили немцы Гинзбургов, хотя у них самих был канцлер с похожей фамилией.
Он криво усмехнулся.
– Такое невозможно осуждать, – сказал я. – Чтобы выжить, любые средства хороши, кроме предательства.
– Вот и я о том... – согласился он. – Ну а дальше... дальше скучно. Осенью сбежал, нас куда-то на запад погнали, удалось отстать от колонны незаметно. Пробирался на восток, в январе сорок третьего на партизан наткнулся, прижился у них, воевал. С матерью твоей сошелся. Как под Курском началось, нас в ружье – и бегом, рельсы взрывать. Там и попал к этим лепельским...
История выглядела непротиворечивой и складной, но я поймал себя на мысли, что очень хочу в неё поверить. Ведь всегда лучше иметь геройского отца, а не какого-то предателя, который много лет после войны скрывался под чужим именем?
– Складно излагаешь, папа, – сказал я. – Словно тренировался.
– Повыступаешь перед школьниками с моё – тоже научишься складно говорить, – усмехнулся он. – Но вообще тогда было совсем не до смеха. Такие, как я, были ветеранами второго или даже третьего сорта... ведь как может советский воин в плен попасть? Никак не может. Так и перебивались с Антониной до конца пятидесятых, когда на это перестали косо смотреть. К счастью, обычных людей это не касалось, хотя в Полоцке мы решили не жить... слишком много знакомых. Ну а в шестидесятые вообще всё хорошо стало – я институт окончил заочно, в должностях поднялся, девчонки наши уже выросли, в музее этом про нас стенд сделали...