В столице Островов Зеленого Мыса городе Прая нас поселили в одном номере в маленьком отеле «Прая-Мар», в предместье города на берегу Атлантики. Городок Прая можно обойти за полчаса, и остров Сантьягу — осколок в архипелаге Зеленого Мыса. В советском представительстве в Прае нам — первой делегации писателей — любезно предложили показать другие острова. Глава делегации П. отказался. Это удивило, если не сказать, что взбесило меня, но я сдержался: бунтовать против главы делегации за рубежом рядовому члену негоже, в другой раз не пустят. Как-то, глядя в окно номера на строящийся методом народной стройки, вручную, новый корпус отеля, П. сказал: «Мы, латыши, маленькая нация. Нам не надо видеть много. Мы все знаем друг друга. Мне достаточно того, что я вижу в окно. Только надо уметь видеть».
Однажды за нами заехали двое советских на белом «Пежо». П. ушел прогуляться в город. Один из двоих сказал: «Сегодня Восьмое марта. Что же вы, ребята, не пьяные? Где твой латыш?» Меня пригласили в загородную поездку, в некое местечко Сан-Жорж. «Мы там снимаем дачу. Поехали, отметим Международный женский день. Латыша по дороге отловим».
В глубокой задумчивости П. шел по пустынной узкой улочке малоэтажного креольского городка. Сидящий за баранкой советский человек на самой малой скорости подкрался к нему сзади, хрипло рявкнул: «Хенде хох!» Руки П. непроизвольно вздернулись кверху. Он жил в Риге при немцах, кончил немецкую школу, немецкий был его родным языком, как и латышский.
В Сан-Жорже — оазисе на выжженном, безводном острове Сантьяго — в большом деревянном доме под пальмами, принадлежащем креольской семье (в эпоху работорговли Острова Зеленого Мыса служили перевалочной базой при транспортировке негров из Африки в Новый Свет; здесь расы перемешивались, так образовалось племя зеленомысских креолов), собралась русская компания, мужская, морды как будто где-то виденные (Дом писателя в Ленинграде неподалеку от Большого дома на Литейном, по вечерам у нас в кафе у стойки топтались гэбэшники, похожие на здешних зеленомысских). Никто никого ни о чем не спрашивал, от пития языки не развязывались. Пили местный самогон из пальмовых листьев — гроги, чудовищное пойло, закусывали советской тушенкой. За окном было за сорок выше нуля. Танцевали на террасе с хозяйкой — черной, с лиловыми вывернутыми губами, большими грудями, с многочисленными ее дочерьми, малорослыми, с признаками перенесенного в детстве рахита. Плясали самбу или мамбу, что-то страстно-ритмическое.
П. гроги не пил, самбу не плясал.
Вечером нам предстояла встреча в Прае, в Доме книги, с интеллигенцией Островов, приехали гуманитарии самого интеллигентного острова в архипелаге Сан-Висенте. Из присутствовавших я запомнил преподавателя эстетики, автора шортсториз — коротких рассказов, почитаемых на Островах верхом литературной изысканности, — Аурелио Гонзалеса: он выделялся безупречной креольской смуглостью лика, точеным профилем штучной выделки, строгостью черного костюма-тройки. Аурелио Гонзалес прилетел с острова Сан-Висенте на остров Сантьяго, чтобы спросить у советских писателей, не устарели ли чеховские персонажи в стране победившего социализма. Я заверил доктора Гонзалеса, что герои Чехова прижились в Советском Союзе, интерес к Антону Павловичу вырос по сравнению с его временем. Преподаватель эстетики с острова Сан-Висенте просветлел лицом, удовлетворенно кивнул, по-видимому, получив тот ответ, который был ему для чего-то нужен.
На вечере встречи в Доме книги города Прая я то и дело смотрел на Элизу Андраде, активистку ПАИГК — партии освобождения Гвинеи-Бисау и Островов Зеленого Мыса, основанную Амилкаром Кабралом, божественно красивую креолку с глазами цвета кокосового ореха и удивительным разрезом: не поперек овала лица, а повдоль. Глаза Элизы Андраде, как капли, стекали по лицу, как две ночные лагуны, вобрали в себя сияние полнозвездного африканского неба.
У нас не было переводчика, привезшие нас крутые ребята, подгулявшие в Сан-Жорже, не знали ни слова по-португальски, тем более по-креольски. По счастью, на встречу пришла немка из Мюнхена, вышедшая замуж за зеленомысского художника, малость поднаторевшая в португальском. Говорили речи, она переводила П. по-немецки, он мне — предельно коротко — по-русски. Обыкновенно на протокольных встречах П. больше помалкивал, все услышанное записывал, зато уж тут, дорвавшись до немки, так заболтался, что дожидавшиеся нас двое на белом «Пежо» перематерились: Восьмое марта не кончилось, им хотелось добавить.