Между тем костер погас. Привал закончен. Перекусил сушками с чаем, взятым в бутылке. На лугу снежная пороша цветущей таволги. Таволожное время. Желтеют львиные зевы. Порхают черные бабочки-махаоны. Лиловеют колокольчики. Налетают комары.
Гора — Сельга. Конец июля. На Берегу ласточки-сеголетки сидят на проводах (Бунин заметил, что это похоже на нотные знаки, по которым можно играть музыку ранней осени), а у нас ни одной. Что же не нравится касаткам в нашей Сельге? Мне нравится решительно все. Докторша мне сказала, чтобы я, при моей язве, не пил бы чаю, а заваривал бы клевер с кипреем, которые имеют противовоспалительное свойство. Клевер цветет полосой у меня под окном. Кипрею — не протолкаться в заросли, идучи на Озеро за водой. Еще я прибавил к целебному настою цветки таволги — белоголовник заваривают в Сибири безо всякой язвы, для вкуса. Таволгу можно сорвать с крылечка. И до того вышло тонко-духмяно, с кислинкой.
И все выросло на приусадебном участке, хоть собирай гербарий. Вчера стал выкашивать участок, трава непробойная наросла в нынешнее мокрое лето: тимофеевка в мой рост, ежа, дудка, бодяки, крапива, кипрей. Коса соскочила с косовища (надо было на ночь погрузить в воду). Насаживая, порезался, закровило. Алешина Оля перевязала, для верности решил сходить в Корбеничи к медику Андрею, уже лечившему меня при порубленной ноге и приступе нестабильной стенокардии.
Андрей с Юлей сенничали на Алексеевском озере, при них играли-бодались две козы и два козленка. Андрей сказал, что одна коза не доится, другая дает три литра, хватает на семью из трех человек и еще настаивается сметана. Он промыл мне ранку перекисью водорода, обнадежил, что все заживет (в детстве бабушка говаривала: «До свадьбы заживет»), сказал, чтобы я заварил подорожнику, ромашки и крапивы. «От крапивы регенерируют ткани, подорожник противовоспалительный, ромашка снимает боль». Все названное Андреем растет у меня под рукой. Можно болеть и лечиться, не выходя за пределы участка. Здесь же лекарство и от болезни души — смотреть на Озеро, можно в него погрузиться: исцеляет от комариных укусов, смывает грязь мира.
В Корбеничах зашел к деду Федору, он угостил меня чаем с батоном: «Пей чай, ешь батон, а больше нет никого. В магазине ни масла, ни маргарина».
Зашел к Владимиру Ильичу Жихареву, на базу отдыха Тихвинского химзавода, где он сторожем. Хозяин лежал в постели без простыни и наволочки в глубокой похмельной прострации. Его опухшие зенки глядели один на нас, другой на Арзамас. «Пью три недели», — единственное, что мог произнести Владимир Ильич. А ведь какой был ходовый мужик, про него рассказывали, что в шестидесятые годы председатель рыболовецкого колхоза Суханов доверил ему весь рейдовый лов рыбы на всех озерах Приладожья и Прионежья. Под его началом была бригада рыбаков (в ней рыбачил Иван Текляшев, он и рассказывал), трактор-тягач, на тракторе завозили на Леринское озеро, Капшозеро, Долгозеро и еще куда поглуше рыбацкую шаланду с мотором, сети; для вывоза пойманной рыбы арендовали вертолет. Озеро перегораживали сетями, учиняли тотальный облов. Иван утверждает: «Не сдали колхозу ни грамма рыбы, все сами сбывали и пропивали. Вертолет за водкой летал в Корбеничи, Шугозеро, а то и в Тихвин, где водка была». Когда рейдовый лов свернули за полной его неприбыльностью (как, впрочем, сворачивали и другие кампании, начинания, предприятия), на Жихареве остался неподъемный долг за эксплуатацию вертолета — 7000 рублей. Сумма по тем временам действительно колоссальная, с Жихарева и взыскивать не стали, что с него взять, гол как сокол.
На дворе пасмурно, комарино. И еще, как выяснилось, грибно. Сходил в ближний борок, взял мой оброк: пятнадцать белых с коричневыми головками и молодцов красных — в траве под осинами. Принес корзину красно-бело-коричневых, буду жарить, есть с треском за ушами. Белые, что постарше, высушу.
Вчера под вечер ощутил-осознал, да и то как-то отстраненно, вне себя, пустоту деревенского неба. Кто видел небо в деревне в летний вечер без ласточек и стрижей? Я не видел здешнего неба без ястребов. Бывало, ласточки атаковали кобчика, я наблюдал, сочувствуя ласточкам. И вот ни ласточек, ни стрижей, ни ястребов. Даже ни одной вороны на крыше. Я ходил по деревне, спрашивал: «Вы заметили, что ни одной ласточки в небе?» На меня смотрели как на блаженного (дачники вообще так смотрят на меня, с недоумением и некоторой опаской): собственно, не все ли равно, есть ласточки или нет, да и в небо смотреть некогда. Татьяна высказала предположение: ласточек извели два голодных рыжих кота, оставшихся от съехавших кооператоров, теперь прижившихся у Алеши с Олей. Я заметил, что все деревенские коты птицеловы, однако ласточки в деревнях сожительствуют с котами.