Вернувшись с тока, еще не остывший, я рассказал Цветкову о том, что только что пережил. Он ухмыльнулся, посмотрел на меня глазами лесного-водяного, объяснил: «Это у вас была галлюцинация: когда очень сильно прислушиваешься, очень хочешь услышать поющего глухаря, может примерещиться песня. А что пел не в гриве, а на болоте, этот ток не фиксированный, поют широко».
Хорошо, допустим, что так. Но почему галлюцинация воплотилась в живую птицу на суку ели, складывающую-распускающую хвост, производящую странные звуки, почитаемые за песню? И кто направил меня к поющей птице? Что я ее не убил, это нормально: сваливать на Лешего собственное непроворство было бы... некорректно. Вечером опять пошел в глухариное место, встретил рассвет на той самой болотине, стучал зубами от стужи — и ни малейшего признака тока. А?! Как это понимать? Все же кто-то есть в вепсской тайге, подшутит или наставит. Вепсы были язычники, знали в лицо своих леших, лесных, водяных.
Вот самый свежий пример. Нынче, как только добрался до Горы, оклемался от городских и дорожных перегрузок, первым делом отправился в ближний бор за морошкой. В бору надо свернуть в одному мне известном месте, сойти в заболоченную, заваленную валежником падь, там ягода-морошка, каждый год приходил, набирал, сколько мне было потребно. Пришел: батюшки! все изброжено, ягоды ни одной, и болото как будто не то. Порыскал, проглотил две морошины и поплелся домой не солоно хлебавши. Уже подходил к деревне, с холма взял напрямик через заросли кипрея. И ахнул в яму с водой, с осклизлыми бревнами сруба внутри и без дна — в колодец. Еле вывалил себя наружу, долго лежал отдышивался. Сколько живу на горе, никто: ни вепсы, ни дачники знать не знали об этом колодце; все исхожено, никто ни разу не провалился. Здешний дух наказал меня за мои грехи (каюсь, грешен), лишил морошки да еще столкнул в бездонный мерзкий бочаг.
Пришел в избу не то чтобы расстроенный, а задумавшийся, где же найти морошку, не обобранную дачниками. Само собою понятно, что на вторую ходку в лес у меня не было вторых ног, к тому же кончилось курево — невмоготу! И вдруг раздался явственный голос: «Иди по сарозерской дороге, сверни направо к озерку, там морошка». Откуда-то появилась резвость в ногах, подхватился, зафитилил в то место, где до сего не бывал, совершенно уверенный, что там надо быть. У озерка на болоте морошки нет, я дальше, перевалил один бугор, другой, впереди за ельником засветлело, я туда, там бывшее озеро — торфяник: ровно, просторно, все посыпано янтарной ягодой. Утолил морошковым соком жажду, набрал толику, стало темнеть. Главный сбор оставил на завтра. Вернулся в избу на исходе сил обладателем морошковой лужайки. Электроплитка с вдрызг прогоревшей спиралью вдруг заалела. В миске запузырилось морошковое варенье. Пошел к соседу, дачнику Льву, поделиться удачей, в одиночку не мог пережить. Лев вынес пачку «Родопи» и подарил, хотя я его не просил. Дома пил чай с морошковым вареньем, покуривал, предвкушал, что ждет меня завтра, строил грандиозные планы, как я ахинею морошкой, стану морошковым королем, наварю варенья и все прочее. Сна не было в эту ночь. Наутро... разверзлись хляби небесные, хлынул чухарский проливной дождь.
Человек предполагает, а Леший (у нас на Горе) располагает.
Ничего другого не оставалось, как выразить пережитое в стихе:
Сижу в избе над тетрадкой, нанизываю слова, как грибы на лучину... Лучина, кручина, пучина, кончина... Чуть не приписал в этот ряд слово «мужчина», но «мужчина» из другого ряда, это слово женское. Как так? Почему? А очень просто: «мужчиной» тебя ни мужик, ни парень, ни отрок не обзовет, а только твоя подруга, твоя половина, представительница прекрасного пола тебя приголубит: «Мужчина». Все же странное дело: эту форму обращения по половому признаку (женщина и свою сестру «женщиной» обзовет, не дорого возьмет) в России ввели в обиход наши бабы. По-видимому, для них самое главное, определяющее в человеке не какой-нибудь социальный признак: сударыня, господин, гражданин, товарищ, — а половая, то есть сексуальная принадлежность.
Один наш высокоумный академик тут как-то обличал по «ящику» нашу русскую неотесанность, брутальность; как признак неполноценности нации проводил вот это — обращаются друг к другу: «мужчина», «женщина» — ах, как низко, грубо, нецивилизованно! ни в одной стране такого не может быть, только у русских. Ну, а ежели подойти с другой стороны, по-нашему, по-простому? Или с оглядкой на Фрейда?.. Мужчина к мужчине обращается: «Эй, малый, парень, мужик, приятель, кореш, сосед, земеля...» — и так до бесконечности. Но не «мужчина». Конечно, обозвать мужчину «мужчиной», женщину «женщиной» недостойно, не по-европейски. Но вообразите (еще лучше проследите на вашей жене), что происходит в женском чувственном аппарате при произнесении слова «мужчина», сколько оттенков вкладывается в сей звук! Принятое у нас обращение по сексуальному признаку происходит из женского комплекса, а не по ущербности нации, как трактуете Вы, господин академик. Женщина — существо непостижимое в интеллектуальных категориях (вне менталитета), что заметили мудрые задолго до нас.