Луна выпуталась из куста черемухи, взошла...
Ну вот... Корбеничи невозможны без Жихарева, как невозможны Нюрговичи без... Горышина. Впрочем, возможны, возможны...
Вот я иду по улице Корбеничей. Сзади меня догоняет сильно поддатый парень. Я не замедляю шага, чувствую спиной: парень спешит, но его заносит на ту и эту сторону. Никогда не знаешь, чем тебя приласкает пьяный, которому ты вдруг понадобился, может и ножичком... Догнал, смотрит мокрыми, озерными, чухарскими, невинными глазами:
— Вы писатель Горышин.
— Да, это я.
— Я вас узнал.
— Спасибо.
Больше парню сказать решительно нечего. И некуда спешить. Он не знает, что с собою поделать. Заворачивает к магазину.
Дети мужеска пола, один великовзрастный, катают по улице села Корбеничи колесики, с полным воодушевлением. Девочки шпыняют босыми ногами мячик. Активны собаки; среди них выделяется черный, лохматый, не то сенбернар, не то ньюфаундленд, и еще — маленькая, беленькая, ушастенькая, с ушами, как листья фикуса...
Владимир Ильич Жихарев вышел из санатория с принудрежимом оздоровительного учреждения, с обязательной трудотерапией — не помню, как оно называется... Три месяца лечат от алкоголизма — добровольно-принудительно.
Володя доволен проделанным курсом, чуть-чуть встревожен, удивлен, многое для него внове, например, сам для себя: трезвый как стеклышко.
Жихарев привез мотор к лодке, но не знает, как подсоединить бобину. Идет по улице, спрашивает у каждого встречного:
— Слушай, как бобину подсоединять: один провод к генератору, другой на массу, да?
Отвечают по-разному, один говорит на массу, другой еще куда-то.
Жихарев и у меня спрашивает про бобину. Отвечаю ему уклончиво:
— Это надо спросить у специалиста.
В доме у Жихарева, то есть на базе отдыха Тихвинского химзавода, где он комендантом, по совместительству сторожем, есть радио, электроплитка, телевизор, большой кипятильник. Мы пьем чай. С хлебом. Жихарев налил в блюдечко постного масла; макаем хлеб в масло; сахара вволю. Курим папиросы Жихарева «Беломорканал», которых нет в продаже, Жихарев привез из Тихвина.
Владимир Ильич Жихарев спускает штаны, показывает мне то место, на оборотной стороне его существа, куда ему вживлена, то есть вшита в живую ткань, в задницу, ампула-«эспераль». Я объясняю Жихареву, что «эспераль» по-французски — надежда.
— Тебе вшили в ж... надежду. Теперь надейся на свою волю. Примешь каплю — и откинешь копыта.
— Высоцкому тоже вшивали, — с гордостью сообщает Жихарев. — К Люське могли бы пойти, Люська бы картошку сварила, — говорит он просто так, из вежливости, прекрасно зная, что Люська картошки не сварит.
Жихарев живет попеременно на базе и у Люськи, то есть дома в собственной избе — самой худой в Корбеничах, кособокой, с подслеповатыми окошками, как бывает при пьющем мужике. Когда Жихарев пил, Люська его в избу не пускала. Она директор Дома культуры.
Мы пьем чай с сахаром, хлебом, постным маслом, смотрим по телевизору какой-то дикий фильм, в нем партийное руководство — отъявленные гангстеры; мужичок — положительный дурачок — объявил зачем-то голодовку, его приехала снимать западная пресса; тут же кооперативная мафия, станция техобслуживания, с левым наваром... На экране жихаревского телевизора сильно снежит.
8 августа. Августейшее утро. Заосеняло. Теперь никак не скажешь, что лето: сухая утром трава, почти безросная, к перемене погоды, с вёдра на ненастье. И вот еще один признак: ястребы поднялись высоко в небо и там, высоко, наполнили небо своими разбойничьими покликами-посвистами. Впрочем, скорее это жалобные клики.
Но вернемся к Володе Жихареву... А как вернуться, если день занимается августейший?..
Володя вспоминал оставленный им приют надежды с неким недоумением. И с гордостью — за себя.
— Я уж не буду скрывать, я там второй раз, а есть по девятому разу. Там главное что? Это не возникать. Заметят, что ты, допустим, поддатый, все равно тебя не выписывают. Никак не лечат, ты работаешь, сорок процентов они себе забирают, на это живут. Тебя кормят на полтора рубля в день. Завтрак — 31 копейка, обед 83, остальное ужин. Ну, что дают? На завтрак кашу, яйцо... Я-то ни-ни, ни разу себе не позволил, а остальные — он придет только что не качается — и спит. Помещение как раз напротив милиции. Если что, они позвонят, ребята приходят крепкие, скрутят. В мужском отделении 90 человек, а рядом — женское — 30. Там у баб ух какие есть! А у нас, в основном, из заключения, тоже есть алкаши — привозят невменяемых, пробу негде ставить; приблатненные... Нас из девяноста только троих взяли на химлечение, «эсперали» зашили. А так никого, у всех проколы, бесполезно лечить... Если надо куда сходить, у врача попросишься, увольнительную давали. Раз в месяц отпускали домой. Я-то на молокозаводе в котельной вкалывал, в последний месяц мне триста рублей начислили, сорок процентов вычли, а кое-что привез. Вот могу тебе пачку «Беломора» дать.