Я зажег в печи три полена, сразу стало... Нет, тепло не стало, но засочились первые флюиды тепла. Главное, огонь, взявшись, взял на себя столь многое: согреть, высушить, справиться с мраком, отвлечь — от чего угодно, даже от голода, от обиды; привлечь к себе. Каждому, как бы далеко ни заходило его отчаяние, дано смотреть на огонь, чтобы забыться. Смотрение на огонь — активное состояние.
Теплынь. Безветрие. Небо заволочено облаками. Росы по колено. Думал, что надо прожить здесь до середины сентября. Тогда схлынут дачники и наступит... Что наступит? Хочется написать: статус кво. Варится уха из четырех окуней. Накрапывает дождь, но солнце близко.
Дождь-таки разошелся, на всю катушку. Я очутился тет-а-тет с дождем: я и дождь. Бьют молоньи, отчего поперхается мой приемник. Президент Буш беседовал по телефону с президентом Сирии Асадом и остался доволен. Чем доволен? Разговором? Асадом? Собой?
А что у нас в государстве, я не знаю. И президент Горбачев тоже не знает. Нашего президента перестали приласкивать: Михаил Сергеевич. Президент Горбачев — и ладно. Президент Горбачев суть нуль, но все еще есть маленькая надежда, что нуль-то с палочкой.
Пили водку с кооператором, бородатым Серегой. Закусывали щукой, сжаренной на постном масле, в белой муке. Серега сказал, что нашел в одном местечке (в каком, не сказал) сорок белых грибов, за одну поездку в Корбеничи за хлебом взял восемь щук. В этих цифрах: сорок, восемь — скрывается какой-то сакраментальный смысл. Я почему-то тоже рассказываю: «Я взял в одном местечке сорок белых за раз». Никогда не скажу сорок два или тридцать восемь, только сорок. Восьмерых щук я не лавливал.
Пришел кот Мурзик, старый, еще цветковский кот, живущий у кооператоров, лег на мою бочку, служащую мне столом, — обеденным (завтрачным, ужинным), а также и письменным, принялся намывать гостей. Я думаю о гостях: явятся ли? Есть ли хотя бы один человек на свете, ощущающий во мне нужду? Мне оставлена только природа, в которую надлежит уйти.
Однако пора мне садиться в лодку — день быстротечен и — Господи! — как скоропреходяща жизнь...
Из прошлого дня или позапрошлого... Сбегал в потусторонний мир, по ту сторону озера, глухоманной тропой в деревню Харагеничи... Бабушка Евдокия Трофимовна Богданова, говорящая со своей мамой, столетней бабушкой Катей, по-вепсски, накормила меня манной кашей, ухой из окуней, вареными яйцами, дала бутылку водки и стопку, чаю с пряниками, стакан молока. А когда я спросил, бросил курить ее брат Василий или все еще смолит, она принесла мне блок сигарет «ТУ-134»...
Василий пришел с окуневой рыбалки, задыхающийся. Он сказал, что лежал в больнице профтехзаболеваний, у него нашли все болезни, какие бывают, — и язву, и острый гастрит, и астму, и силикоз — давали все лекарства, какие есть. И не помогло ни грамма.
Бабе Дусе под семьдесят, она прирубила к избе еще пол-избы, для себя. А так в доме Богдановых, сколько я их знаю, ничто не меняется. Вася живет в Питере, приезжает на лето; силикоз у него от работы в печах; он складывал и починял мартеновские печи на заводе «Большевик».
Вася рассказал историю о том, как... баба поймала щуку на тридцать с чем-то килограммов. Начался рассказ с того, как мужик пустил в ночь пастись коня и поставил перемет. Вася сказал не «перемёт», как у нас говорят, а «перемет». Утром коня надо было привести с пастьбы, мужик ушел за конем, а бабе не стерпелось посмотреть перемет. В перемете поводки были веревки, сам перемет в руку толщиной, крюки «здоровушшие», на крюках наживлены окуни. И вот бабу стала щука водить, таскать, едва не утянула, но баба сдюжила, «выташшила». «Женшина есть женшина», — заключил рассказ Василий. Нет, еще не завершил... Героическая женщина положила гигантскую щуку на плечо, хвост у щуки «волокся по травы и морда тоже — по травы».
Другая Васина история ближе к нам, ко мне. Вдруг явилась в Харагеничи женщина лет пятидесяти с небольшим, из Ленинграда — и почему-то прямо в избу к Богдановым. «У ей в руках из журнала вырвано, из “Искорки”, что ли, Горышина статья. Она говорит: “Вот здесь написано, что в деревне Нюрговичи живут старики Торяковы. Я решила раньше возраста на пенсию выйти, поехать туда и с ними жить, во всем им помогать”. Мы — ну что же, раз так решила, вольному воля. Только, мы ей говорим, Торяковы теперь в Корбеничи переехаччи. А идти так и так. Она пошла, ладно. Через неделю является, ее оттуда выставили. Не знаю, чего-то не прижилась. После нам Анна Шилова, она местная, но уехаччи, на лето приезжает, нам говорит: “Я ей, этой питерской, говорю: “У Торяковых свои племянники есть. Тебе здесь нечего делать”. А она думала, эта, питерская, ей наследство перепадет, изба или что (вот какие проницательные вепсы, наперед знают, даже кто что подумал)... Она говорит, первый-то раз печь у Торяковых затопила, а трубу не открыла, чуть не уморила... Она явилась из Корбеничей такая сердитая. Она вообще с гонором и там свои порядки стала наводить... Ее и выставили оттеда. Она говорит: “Вот, Горышин все наврал...”».