Это так, к слову... «Я вступаю в должность…». Чьи слова? по какому случаю, вспомнили? Чуть позже их скажет, перехваченным голосом, во всеуслышание некто... Опять же без моего участия; там подстрекали вельзевулы другого ведомства. Как любят у нас говорить: я бы действовал иначе. Я — Леший, князь мрака, могу омрачить округу, момент бытия или чью-нибудь отдельно взятую душу. И я знаю наперед, что из чего получится. Иногда подсказываю прорицателям — их нынче пруд пруди; из десяти моих обещаний, глядишь, одно и сбудется; им этого хватает с лихвой и с наваром. Обманутые безответны; обманщиков я поощряю: пусть несут мою кривду в массы, распространяют слухи, сеют смуту в душах. Это — мое ремесло.
А в избе на горушке садятся к столу; есть, что выпить, чем закусить, тепло, приютно, того гляди подступит блаженство, праздник... Испортить праздник — это мне раз плюнуть. Даже и вмешиваться не надо: хозяин избы за день уволохался, издергался так, что в нем прорезались все хвори, отшибло аппетит к самой лакомой снеди и выпивке. Испеченный ему пирог с яблоками, как яичко ко Христову дню, вынесли на холод в сени. Я свистнул здешнюю одичавшую собаку (моя цель: чтобы все одичали); утром пирога как не бывало. Но до утра еще порядочно ночи. Сидят у накрытого стола двое одиноких людей, для чего-то нужных друг другу, а праздника нет: поздно, все миновало, у каждого за плечами изжитая жизнь; их жизни врозь утекли. Сошлись на мгновение, чтобы опять разминуться, кануть во мрак; чего другого, а мрака у нас хватает. Ночь непроглядна, изба чужая, с накопленным по углам, закутам чужим непробудным горем. Двое молчат, ибо каждое изреченное слово заведомо ложно — перед угрюмым молчанием моего Лешева царства.
Беглый отпал от стола, лег на нары, на свежее, им приготовленное сено, лежит кверху носом. Гость смотрит на тлеющие, будто всхлипывающие на поду печи уголья, курит, думает (привожу ход мысли в спрямленном виде): «Если бы он знал, чего мне стоило решиться приехать к нему, придумать версию для моих домашних, весь день трястись в автобусе, потом сидеть на мешках, ждать другого автобуса; эта ужасная тропа, болото... Эта ужасная изба — как в ней могли жить?! А я ему не нужна; он груб, эгоцентричен, примитивен; ему не понять, он ненавидит меня, потому что я тоньше; ему недоступна нежность, он неспособен на самопожертвование. Господи, как бы я много сделала для него, если бы у него нашлась…». Ну, и так далее.
Беглый думает: «Ждал — и дождался. В моей избе поселился вражий женский дух — какая тоска, Боже мой! Я болен, я виноват перед этой женщиной: я ей не рад, не распахиваю объятий, не молюсь на нее. Мне тошно. Мне так было хорошо одному!»
В своем внутреннем монологе Беглый позволял себе не только расхожие для самоизъявления обороты, но и нецензурные выражения, которые я опускаю, хотя цензуры нет. И — опускаю занавес.
Читатели (ежели таковые найдутся: надо еще напечатать, а где бумага? почем?) могут мне не поверить, я не настаиваю. Да и вообще какой из меня реалист? Я по природе как Леший абсурден, за пределом добра и зла; в здравом смысле я маловероятен. Мне, например, ничего не стоит выманить Гостя из избы — через чело печи в трубу — полетать (метлы у Беглого нет, есть швабра). Не верите? Прекрасно! Неуловимость Лешего в его маловероятности, не то бы мигом поймали. Что женщина послушна нечистому духу, об этом я уже говорил. Ну вот. Мы с Гостюшкой полетали или, лучше сказать, повитали в наших эмпиреях. Я ей дал необходимые инструкции, в связи с изменяющейся ситуацией, ну, разумеется, не в директивной форме, а в какой, не скажу. У нас не формы, а наваждения. В одно ухо ей влетело, в другое вылетело; женщина помнит только о своем насущном; через это насущное все другое воспринимает. Чего хочет женщина постоянно? Сами знаете, не мне вас учить. Полетали; Гость замолвил передо мною словечко за своего последнего избранника, точно так же, как тьма тьмущие дур (я бессмертный, все помню): «Ты ему, Леший, не делай больно. Он хороший. Он глупый. Я с ним поработаю, он поумнеет».
Тем временем на Беглого я наслал вещий сон; чуть свет он очухался, знает, что надо включить приемник. А там: «Я вступаю в должность... вводится чрезвычайное положение…». Словечки «путч», «путчисты» навесят на происшедшее после; в самом начале, только вышло в эфир, в каждом услышавшем произошла подвижка, туда или сюда. У большинства ни туда ни сюда, сработал рефлекс: удержаться на месте, чтобы не подхватило, не унесло.
Государственный переворот, или назови это по-другому, образует трещину в стене, фундаменте, кровле; это меня не колышет: трещину заделают, а то и не заметят или примутся на руинах что-то новое возводить. Мой уровень: два человека, до сего потрясения близкие, нужные друг другу, мужчина и женщина, в некотором роде возлюбленная пара. Пусть не в прямом, в интеллигентном варианте. Случился переворот, затем постпереворот, с отраженной, обратно направленной волной. Я ставлю эксперимент на двух человеческих душах с порывом ко взаимности-утешению; между двумя пробежит трещина в нитку — и ничем ее не заделаешь, и черепков не соберешь.