— Не в тайных. Но вообще-то, нельзя.
— В тайных, в тайных. А почему нельзя? У тебя там наверняка на целую выставку.
— Не будь смешным. И вообще, помолчи! Замри. — Наклонившись к листу, она боковым зрением уловила, как он корчит ей смешные рожи. Патрик вел себя точно так же, когда она рисовала его. Наверно, неспособность посидеть спокойно хоть пять минут как-то связана с уровнем тестостерона. Ее взгляд упал на волосы Уилла, на лоб, от которого волосы росли беспорядочно, словно джунгли; она улыбнулась и, высунув от усердия язык, попыталась передать в рисунке их буйство. Волосы Патрика были мягкими, тонкими, он носил прическу с левым пробором. Она помнила, как рисовала их: движения ее руки были плавными, длинными, как волна. Помнила, как он откидывал их с лица, как не мог усидеть на месте, пока она его рисовала. Он всегда ворочался, даже во сне, словно никогда не мог успокоиться. Никогда, пока не...
— Ш-ш-ш! — зашипела она на Уилла.
— Что? — нахмурился тот. — Я не издал ни звука.
Они сделали перерыв. Уилл рассказал ей, как странно ему смотреть на нее, когда она, рисуя, глядит на него.
— Ты смотришь так пристально, но в то же время словно сквозь меня. Твои глаза одновременно видят и не видят меня.
— Не принимай близко к сердцу. Рисование, оно такое. Ты становишься для меня просто лицом,просто телом,ты перестаешь быть Уиллом, мужчиной, которого я знаю и которого... ну, и так далее.
— Извините? И так далее? Говори по-английски.
— Готов еще позировать?
— Что, не можешь выговорить? Даже в разговоре?
— Что не могу — слово на букву «Л»? Конечно, могу. Не будь дурачком.
— Слово на «Л». Это-то я и имел в виду. Для тебя любовь — всего лишь слово на букву «Л».
— Я тоже шутки понимаю, спасибо.
— Это не шутки. Попробуй, вдруг у тебя получится. Я тебя л-л-л — нет, ты права, это невозможно выговорить. — Он сложил руки на груди.
— Иногда ты такой приставучий. Просто большой ребенок. Невероятно, что это, — порывшись в пенале, она достала чистую резинку, — мужчина, которого я знаю и люблю.
Он отступил назад.
— Я просто поражен силой твоей страсти. Боюсь, не выдержу такого напора.
Белла наклонилась над корзиной для бумаг и принялась точить карандаш.
— Да, дорогой. Становись-ка в позу. Левую руку назад. Вот так. И немножко повернись. Не так сильно. Да, вот так.
Ее взгляд скользил от Уилла к бумаге и обратно, ее карандаш схватывал его силуэт, плоть, всю его фигуру, но она так и не увидела выражения его глаз.
После Уилл спросил, свободна ли она в выходные.
— Ненавижу, когда так спрашивают.
— Ненавидишь, когда тебя приглашают куда-нибудь? Извини. Прости. Как я мог? Я больше так не буду.
— О, заткнись. Просто иной раз скажешь, что свободна, а тебе тут же вручают билеты на комика Бернарда Маннинга. Лучше бы сначала сказали, куда приглашают, тогда хоть можно придумать предлог для отказа.
— Так ты свободна или как?
— Да. Нет. Да. Я хотела порисовать — закончить набросок с тебя. А что?
— Я подумал, что ты захочешь познакомиться с моей мамой.
— У меня есть выбор?
— О, как мило. Она хорошая. Как я.
— Самодовольная личность с буйными волосами?
— Нет. С ней легко. И она любит растения.
— На этих выходных, наверно, не получится. У меня много дел.
— Например?
— Уилл. Яне на допросе. И не должна отчитываться за каждый свой шаг. У меня просто дела, знаешь ли, стирка, то, се.
— Ах, стирка.Ну, тогда конечно. Господь тебя сохрани пойти знакомиться с моими родителями, вместо того чтобы заняться таким важным делом.
— Успокойся. Я сомневаюсь, что твоя мать только и делает, что ждет меня, сидя в своем кресле-качалке. Давай в другой раз. Конечно, я с удовольствием с ней познакомлюсь. Мне даже интересно — только выдающаяся женщина могла вытерпеть с тобой столько времени. А сейчас становись-ка обратно в позу.
Уилл отошел к окну.
— Только один вопрос — у тебя есть какие-то свои резоны не ходить с ней на встречу завтра?
— Конечно, нет. Просто я занята. И хватит об этом. Я очень хочу сегодня закончить этот набросок.
Однако Уилл вернулся к этой теме тем же вечером, за ужином.
— Если ты и правда так занята в выходные, давай назначим другое время.
— Зачем торопиться знакомить друг друга с родителями? Я, например, не заставляю тебя знакомиться с моими.
— А я разве тебя об этом просил? Всему свое время. Но моя мама уже хочет с тобой познакомиться.
— Это почему же? — Белла наставила на него вилку, словно готовясь его линчевать без суда и следствия. — Что ты ей обо мне рассказал?
— Ничего. Отстань, забияка. Ну, может, и рассказал немножко. Белла, я не мог удержаться. Все будет хорошо, ты ей понравишься, обещаю.
— Ладно, ладно. Хватит. В следующие выходные, ОК? И поставим на этом точку, чтобы ты от меня отстал.
Она уже давно не навещала родителей Патрика. Пытаясь вспомнить, когда же она была у них последний раз, она расстроилась. Поначалу она ездила к ним каждые выходные.
* * *
Она чувствует, что они нуждаются в ее присутствии, что они как будто помнят его лучше, когда она приезжает к ним. Ее квартира без него холодная и неуютная, как опустевшая после спектакля сцена, и она боится спать одна. Свет в прихожей горит всю ночь, но ужас не отпускает ее. Просыпаясь в ранний час, она две-три милосердные секунды не помнит о том, что случилось. В полудреме ее мыслей он еще жив. Потом, как физическая боль, приходит осознание правды. Ее дыхание вырывается из легких, оставляя их пустыми, сжимая желудок. Глаза наполняются слезами. Она находит убежище в своих воспоминаниях. Там его голос звучит по-прежнему сильно и громко, там его лицо все такое же живое. Тогда она снова может дышать.
В доме его родителей фотоальбом навсегда обосновался на журнальном столике, вытеснив номера журнала «Хоумс энд Гарденс», аккуратно переплетенные подшивки газет «Дейли телеграф» и «Дейли мейл». Так и нераскрытые, они ютятся теперь на этажерке, где на них никто не смотрит.
— Взгляни, Белла, — говорят родители Патрика, — вот он на первом звонке. Эта серая фуражка все время падала ему на глаза. Помнится, когда он поступил в колледж, он стал таким высоким и стройным, но по-прежнему выглядел мальчишкой.
— Помнишь, —спрашивают они друг друга, — помнишь?
Ища спасения на кухне, Белла готовит и убирается. Она благодарна им, что может забыться в ритме мелких движений: помешать бобы, нарезать зелень. На кухне все идет своим чередом — пирог ставится в духовку и вынимается уже с корочкой. На корочку намазывается соус, и она становится мягкой.
Роуз суетится вокруг.
— Белла, ты опять все сделала сама. Ты просто сокровище. — Она берет дуршлаг, который Белла хотела взять, снова ставит его в сушилку. — Я сегодня сама не своя. Ты не видела мои очки для чтения? Вчера нашла свою перьевую ручку в холодильнике. Интересно, где же...
Роуз дрейфует из комнаты в комнату, оставляя за собой след из остывших чашек кофе, лоскутков с вышиванием, очков, часов и незаконченных предложений.
Джозеф, отец Патрика, каждый раз, проходя мимо, молча похлопывает Беллу по плечу. В тишине его сочувствие даже более ощутимо.
— Мы всегда надеялись... — начинает он однажды вечером и замолкает. В глубине души он знает: есть вещи, о которых лучше не говорить, лучше так и оставить их невысказанными.
Софи всегда подгадывает так, чтобы ее приезд совпадал с приездом Беллы, и каждый раз тащит ее в местный паб.
— Они сводят меня с ума, Бел. Мама все забывает через десять секунд, а папа звонит мне по два раза в день — просто чтобы убедиться, что я еще дышу.
— Знаю, — говорит Белла. — Наберись терпения. Им просто очень тяжело.
_____