Уилл поежился и, взяв Беллу под локоток, увлек ее в комнату.
— Хорошо, хорошо. Мы ляжем здесь. Спасибо. Пошли, Белла, а то она никогда не успокоится. Начнет рассказ из цикла Уж-я-то-пожила! И придется нам слушать про менеджера из банка, который так в нее влюбился, что без конца звонил и спрашивал про ее кавалеров, а потом чуть не изнасиловал ее прямо на столе с папками с ее банковским счетом.
— Я не слушаю, не слушаю. — Фрэн спустилась вниз. — Чайник скипел.
Белла сказала ему, что он просто грубиян.
— Нет. Мы с мамой очень любим друг друга, так что позволяем себе иной раз вольности. А что, в твоей семье все всегда вежливы?
— Мы с папой тоже все время подшучиваем друг над другом.
Он спросил о ее матери.
— Знаешь, ты почти никогда о ней не говоришь.
— Я бы ни за что не стала разговаривать так, как ты с Фрэн. Она не понимает шуток, особенно в свой адрес. Мы с ней стараемся поддерживать нейтралитет. Вооруженный.
Он изогнул бровь.
— Иначе никак. Стоит только расслабиться, жди нападения.
— Понятно. Дочки-матери. А мне представлялось, что мать и дочь должны быть как мадонна с младенцем — сплошь нежные улыбки и объятия.
— Смешно. — Белла вышла из комнаты. — Пойдем выпьем чаю?
20
— Ты правда это сделаешь? За это я стану твоим лучшим другом. — Белла ущипнула Уилла за щеку и крепко поцеловала.
— Ты и так мой лучший друг.
Уилл согласился поговорить с деверем о СЫРОСТИ. Это потребовало всего лишь незначительного выкручивания рук с ее стороны и бесчисленных обещаний несказанных сексуальных удовольствий. Были приведены в действие невидимые рычаги, и мистер Боуман наконец перенес Беллу из своей черной записной книжки в красную. Именно туда он записывал настоящихклиентов и даже вносил даты и сроки. Ремонт займет от четырех до пяти дней, сказал он. Нужно сначала провести подготовительную работу, потом оштукатурить стены и дать им просохнуть. Только потом можно красить.
Жизнь дома стала совсем невыносимой. Коробки и все остальное пришлось втиснуть в спальню. Снятые картины стояли, как домино, вдоль стен. В ванной комнатные растения образовали кустистое сборище.
— Не стоит оставаться в доме на время ремонта. Пыль может тебе повредить, — сказал Уилл.
— Знаю. Вив меня приютит.
— Хорошо. Или — если хочешь, конечно, — ты можешь пожить у меня.
Раньше, хоть они и проводили большую часть времени у Беллы, она несколько раз уже оставалась у него. Он купил ей зубную щетку, потому что считал, что глупо ей носить туда-сюда свою. Он также освободил для нее ящик — там лежала большая майка и пара трусиков. Но одно дело остаться на ночь — ужин, потом секс, потом сон, — а другое — переехать к нему на несколько дней. В этом уже было что-то семейственное. Что-то, что подразумевало семейные разговоры и домашние ритуалы: кому что купить, кто готовит, кто моет посуду... Переехав к нему, она сразу оказалась бы втянутой в орбиту его обычной жизни с ее рутиной, ведением хозяйства и тому подобное. Ей пришлось бы узнать, где у него лежит запасная туалетная бумага, как открывать заедающий замок задней двери, в какой день он выносит мусор.
— Это очень мило с твоей стороны. Но ты совершенно не обязан этого делать. Ты и так уже заслужил скаутский значок за то, что поговорил с мистером Б.
У нее внутри звенели предупредительные звоночки. Что, если ей понравится? Если она привыкнет видеть его лицо на подушке — и эти его восхитительные, смешные брови — каждый раз, когда ложится спать? А каждое утро его такое знакомое лицо будет первым, что она увидит в этом мире. Входя в дом, она уже каким-то шестым чувством, просто почуяв воздух, будет знать, дома ли он. Быстро ли она привыкнет к его поступи на лестнице, к тому, как он говорит «привет», к тому, как меняется выражение его глаз при встрече с ней? А что потом? Потом борьба с СЫРОСТЬЮ будет закончена, стены покрашены, и у нее не будет больше предлога оставаться. Дома ее встретит запах свежей краски, стук брошенных на стол ключей и холодильник с одной-единственной пачкой прокисшего молока. В первый вечер она почувствует себя так же, как тогда, вернувшись в квартиру одна без Патрика. ПослеПатрика. Иногда она так и делила свою жизнь: до Патрика, с Патриком и после Патрика. Словно на аккуратные, плотно заполненные секции диаграммы.
* * *
Она поворачивает ключ, ожидая услышать его приветственный возглас: «Приветик, как прошел день? Хорошо?» Тишина, словно вода, заливает углы комнат. Она медленно влачится сквозь эту тишину, чувствуя, как за ней смыкаются ее волны. На кухне царит непривычная, холодная чистота, все, нетронутое, так и стоит на своих местах. На столешнице больше нет открытой баночки мармелада. На столе не валяются наполовину прочитанные газеты. Она автоматически опускает взгляд вниз. У Патрика есть приводящая ее в исступление привычка бросать свои ботинки посередине комнаты, где она частенько о них спотыкается. Была,поправила она себя. Неожиданно она чувствует приближение боли, осознание утраты постепенно приходит к ней. Ей хочется пойти, найти его ботинки и бросить их на пол, но она подавляет это глупое, даже безумное желание.
В ванной еще хуже. Четыре заржавелых одноразовых лезвия. Дезодорант в нелепом черном флаконе фаллической формы, словно призванном сказать: «Если от меня хорошо пахнет, это еще не значит, что я не мужик». Ее пальцы поглаживают его зеленую зубную щетку, от щетины туда-сюда разлетаются брызги. Патрик уверял ее, что это специальная, «скоростная» щетка: «Видишь, с такой щеткой я могу почистить зубы за тридцать секунд».
Она достала из стакана свою фиолетовую щетку и, взяв по щетке в каждую руку, развернула их щетиной друг к другу. Патрик, бывало, разыгрывал перед ней целый спектакль:
— Ты с кем разговариваешь? Я тебе дам, — говорил он низким голосом, изображая зеленую щетку, и гнался с ней по краю раковины за фиолетовой. Он гонял бедняжку туда-сюда, тряс ее «головой», пока Белла не рассмеется.
Она стукнула его щетку о свою и потерла их друг о друга щетиной.
— А зачем ты умерла? Дура ты какая-то, — заявила фиолетовая.
— Ну, — тупо ответила зеленая, — не зна-а-ю. Я не хотела.
Белла сцепила щетки щетиной да так и оставила их вместе. Патрик тоже так делал, оставлял их вместе со словами: «Целоваться, умываться!»
Она вытерла рукой слезы, глупыеслезы. Легкие у нее были словно набиты взрывчаткой, такие тяжелые.
— Дыши глубже, — громко сказала себе Белла.
Но она чувствует, как к горлу, грозя разрушить хрупкую тишину, снова подступают противные мелкие рыдания. Она трет грудную клетку; под ребрами словно камень, как облегчить эту тяжесть? Крепко сжав зубы, она прикусывает губу изнутри — сейчас ей отчаянно нужна такая боль, которую можно перенести.
В спальне ее встречает гостеприимный свет; занавески полуспущены. Она механически, медленно раздевается. Сняв наполовину с кровати покрывало, идет в другой конец комнаты к комоду. Роется в ящиках, тихо разговаривая сама с собой. Ищет что-то в корзине для белья, разбрасывая по полу носки и полотенца. Вот она, рубашка Патрика, мятая, мягкая от частой носки. Она зарывается в нее лицом, вдыхает ее запах.
Она забирается под одеяло, сложенная в комок рубашка лежит на подушке у ее лица. Белла перебирает пальцами перламутровые пуговицы, водит ими по краю рукавов, пока наконец не проваливается в сон. И спит двенадцать часов подряд.
* * *
Уилл сгреб ее в объятия, крепко прижимая к себе.
— Что такое, лапочка? Где ты опять витаешь, спящая красавица?
Она вымученно улыбнулась и поцеловала его. Встряхнула головой, стряхивая свои мысли:
Я должна попытаться. Должна.