Зарывшись головой под белое платье, я вижу тебя близко-близко. Вижу, как прилипли к твоей коже влажные трусики. Я хочу стащить их, зубами разорвать их ткань... Но прежде я хочу еще немного подразнить тебя. Мое дыхание вновь достигает твоей кожи, и твое мурлыканье становится все громче, почти переходя в стоны. Наконец ты выгибаешься мне навстречу, прижимаясь к моему рту, и я...
— Белла?
Расплескав воду, она вылезла из ванны и села на него верхом, крепко целуя в губы. Он просунул руки ей под бедра и прижал еще ближе к себе.
— Прости, я всего тебя намочила, — потянулась она к ремню его брюк.
Он просунул руку между ее ног.
— Это точно. — И он перевернул ее и положил перед собой на пол ванной комнаты.
Они проговорили всю ночь, до самого утра. Уилл спросил, можно ли ненадолго оставить включенной лампу у постели.
— Хочу видеть твое лицо.
Его пальцы ласкали ее плечо.
— Странно, — сказал он, — иногда мне кажется, ты где-то витаешь. Тогда мне хочется сказать тебе, что скучаю, но это прозвучало бы глупо — ведь ты здесь, рядом со мной, в той же комнате. М-м, и прости, что расстроил тебя. Насчет Патрика. Если бы ты сказала раньше...
— Думаю, ты бы не хотел, чтобы я только и делала, что ныла о своих бывших.
— Что значит ныла? У всех у нас есть прошлое.
— Правда, Уилл. Вряд ли тебе понравится, если я начну вас сравнивать: «О, Патрик делал так-то. О, у Патрика был другой одеколон. Патрику нравилось, когда я трогала его вот так...»
— Спасибо, Белла. Зачем ты так? Ты же знаешь, я не это имел в виду. Ты все как-то... буквально понимаешь.
— Буквально понимаю? Ну, тогда все становится на свои места. О чем говорить?
— А теперь ты зачем-то натянула маску Снежной королевы. Знаешь, я уже просто боюсь спрашивать тебя о чем-либо — ты как будто поклялась страшной клятвой на крови никогда не признаваться в своих чувствах. А мне все же хотелось бы верить, что ты сможешь рассказать мне обо всем.
— Не о чем мне рассказывать.
Он вздохнул.
— Можно только спросить: ты, наверно, скучаешь по нему, да?
Ей представляется, как Патрик наблюдает за ней; его лицо наполовину в тени, выражение его неясно. Он молчит.
— Не в этом дело. Ты не понимаешь... И не сможешь понять. Прости.
— Смогу. Я тоже потерял отчима, помнишь? Я кое-что повидал в своей жизни. Хотя бы испытай меня. Как ты узнаешь, смогу ли я тебя понять, если так ничего и не расскажешь?
— Уилл, не надо, пожалуйста. — Закрыв глаза, она повторила то же самое, обращаясь к Патрику: — Патрик, не надо, пожалуйста.
— Прости, Белла. Прости. Меньше всего я хочу причинить тебе боль. Я эгоист, я знаю, но я просто хочу, чтобы ты любила меня. Так же, как ты любила его. Я же вижу, что любила.
Чуть заметно она тряхнула головой, прикрыла глаза и замолкла. Почувствовала, как он поцеловал ее в лоб, услышала его тихий вздох.
Он потянулся, чтобы выключить лампу, и уже в темноте до нее донеслись его слова:
— Я хочу узнать тебя по-настоящему.
22
В течение всего лишь восьми дней (а не пяти, как было обещано) СЫРОСТЬ была наконец искоренена, а стены оштукатурены и покрашены. У Беллы больше не было предлога оставаться у Уилла. Она вновь уложила вещи в портплед, сняла свое платье и топики с вешалок в его шкафу и достала из ящика свое белье. Теперь она точно знала — не стоило соглашаться пожить у него, расставание было невыносимым.
Уилл наблюдал, как она собирает свои баночки в ванной и кладет в косметичку последние мелочи.
— Ну что ты, лапочка. У меня такое чувство, как будто мы разводимся. Не надо забирать все до единого. Оставь что-нибудь здесь. Вот, — он сдвинул свои дезодорант и пенку для бритья, — давай-ка я тебе освобожу побольше места.
Она накрыла его руку своей.
— Спасибо, Уилл. Правда. Но в этом нет необходимости. Мне все равно все это понадобится дома.
— Я... ну... просто я думал...
Она потянулась к нему и заставила умолкнуть поцелуем.
— Приезжай ко мне на выходные и оставайся. Я тоже буду тебя баловать. Я как раз хотела тебя еще порисовать. И ты поможешь мне разобрать эти устрашающие коробки.
Он сгреб ее в объятия.
— Если ты правда хочешь меня побаловать, приготовь утку. Как ты тогда делала, под соусом.
— Ты меня разжалобил. Ладно, получишь ты свою утку. Но за это разберешь еще больше коробок!
— Договорились. И не забудь, ты обещала.
— Не забуду. А что я обещала?
— Я так и знал. Насчет галерей. Ты обещала отнести туда свои картины.
— Отнесу. Когда-нибудь. Куда торопиться?
— Лучше поторопиться — жизнь коротка. — Заметив выражение ее глаз, он добавил: — Прости. Но ты просто обязана это сделать... Иначе у меня не останется выбора — я буду лизать твои пальчики на ногах до тех пор, пока ты не запросишь пощады.
— Ну? — В пятницу вечером Уилл встретил ее с работы и теперь с маниакальным упорством вопросительно играл бровями.
— Что?
— Ты ходила в галереи?
Она коротко рассказала, что ходила, и пусть он теперь от нее отстанет. В двух галереях в ответ на ее просьбу о встрече она получила невнятное приглашение зайти когда-нибудь в следующий раз. В одной ей сказали, что сейчас новый художник им не нужен. В самой первой галерее, куда она зашла, управляющая заметила, что Беллины работы «хорошо написаны, профессионально выполнены, но несколько пугающи». А в их галерее они предпочитают натюрморты, пейзажи, в общем, что-то более подходящее для обычного интерьера. Во второй оказалось, что принимающий все решения человек уехал на целую неделю; непонятно, почему было не сказать об этом по телефону, тогда ей не пришлось бы тащиться через весь город. Они сказали, что она может оставить пару картин до его возвращения, но она отклонила это предложение и ответила, что еще позвонит.
— А ты заходила в эту галерею, как она называется? Мак, мак... Говорят, она самая крутая.
— Макинтайр Артс. Нет, не заходила. Зачем?
Уилл пожал плечами.
— А что тебе терять? Не будь такой нерешительной. Все хотят чем-нибудь украсить свои стены — так почему не твоими картинами? Давай зайдем туда прямо сейчас — просто посмотрим. — Он остановился на узком тротуаре, загородив его.
— Нет, не давай. И почему ты остановился? Ты что, не можешь одновременно идти и разговаривать? У тебя батарейки сели?
— Сели. Я остановился, потому что, когда мы разговариваем, я хочу видеть твое лицо. Кстати, а можно посмотреть твои картины?
— Не-а.
— Ну, хоть одну?
— Нет.
— Ну, самую маленькую?
— О господи. Какой ты приставучий. Ладно, но без снобистских замечаний, пожалуйста.
— Но они просто потрясающие. — Он поднял небольшой холст к свету, чтобы лучше рассмотреть его.
— Что значит это «но»? Можно подумать, ты до смерти удивился.
— Не придирайся. Я не тому удивился, что они хороши, параноик ты мой. Просто я не могу поверить, что можно создать такую красоту, такую силу и держать их под замком. Мне очень нравятся цвета. Я молодец, что заставил тебя пройтись по галереям. А ты — просто помешанная.
— Спасибо за поддержку.
— Ты должна пойти в эту лучшую в городе галерею. И ты сама это знаешь. Если не пойдешь и согласишься выставляться в обычном, заурядном месте, ты уже никогда не сможешь этого сделать. Будешь сидеть там и страдать от того, что так и не отважилась сделать то, чего на самом деле хотела, даже не попыталась, чтобы хотя бы понять — можешь ты сделать это или нет.
— Это меня как раз мало беспокоит. Выставиться бы хоть где-нибудь.
Он только хмыкнул.
— Да, дорогая. Я тебе верю. А теперь посмотри-ка вот на эту картину...
— Я ее видела. Я сама ее нарисовала.
Он не обратил на ее слова никакого внимания.
— Она почти уродлива, и это по-своему красиво. Она производит впечатление тишины, посмотри на эти приглушенные тени. Эта женщина выглядит такой печальной. Нет, не печальной. Она как будто понесла какую-то утрату. Осиротела.