Это лишний раз свидетельствует о том, что Владимир, как подчеркивает летописец, не становится ни святошей, ни церковным фанатиком. Напротив, он в своей жизни остается приверженным старославянским обычаям отцов и дедов. Данное обстоятельство наложило на всю последующую его политику определенный отпечаток. Князь не только не стал преследовать язычество, скоморохов и лицедеев, к чему его подталкивали митрополиты и черноризцы, но всячески поощрял возрождение народных традиций, устраивал большие праздники, привлекая в Киев таланты из низов.
Время князя Владимира, кроме всего прочего, примечательно и тем, что оно явилось своеобразным рубежом в развитии языческой культуры Руси, вершиной ее расцвета, когда новые феодальные отношения и соответствующие им духовные ценности еще не упрочились, а старые традиции и представления не только не исчезали, но получили дополнительный животворный импульс в связи с достижением политического единства славянских племен, сохранивших демократические общинные порядки. Киев становится центром общерусской культуры — языческой по духу. К Владимиру Красное Солнышко в «стольный град» сходились гусляры, рожечники, скоморохи, фокусники, плясуны, известные борцы и силачи, наездники, лучшие стрелки из лука и метатели копий, чтобы принять участие в праздничных представлениях и состязаниях. Особой любовью и почетом пользовались народные сказители и песенники, услаждавшие слух легендами о богатырской славе былинных героев, их боевых подвигах, походах за моря и горы.
Перекидывая воображаемый мост через все русское средневековье, мы открываем для себя многое из того культурного наследия, дошедшего до нас в виде памятников литературы и устного народного творчества. Необыкновенно жизнеутверждающим предстает эпос наших предков, бурно равивавшийся на стыке двух исторических эпох — родового и феодального строя. Народные певцы и сказители прославляли и князей, и простых людей из низов — оратаев (пахарей), мастеров-ремесленников, героев-богатырей, защитников Отечества.
Своеобразен и демократичен сам дух русских былин, героями которых являлись не только богатыри и добрые молодцы, но и молодицы, или «поляницы», не уступавшие в отваге и ловкости персонажам мужского пола. Как те, так и другие были всегда готовы встать «за други своя», прийти на помощь обиженному, защитить народ от «Идолища поганова», Соловья-разбойника или Змея Горыныча и Тугарина Змеевича, олицетворявших орды нападавших со стороны Поля кочевников.
В образе отважных «поляниц» запечатлелись черты реальных героинь, которые участвовали в боевых походах и войнах Святослава и других князей или с оружием в руках отражали атаки врагов на русские города. В роли богатырей, как правило, выступали выходцы из отдаленных мест, из «засельщины». Наиболее ярким персонажем во все времена оставался Илья Муромец из села Карачарова.
О том, каких высот достигло песенно-поэтическое искусство в Киевской Руси, красноречиво свидетельствует безвестный автор «Слова о полку Игореве», говоря о том, что его вдохновляло творчество великих русских песенников, живших задолго до него. И среди них выше всех он ставит Бояна:
О Боян, о вещий песнотворец,
Соловей времен давно минувших!
Ах! Тебе б певцом быть этой рати
Лишь скача по мысленному древу,
Возносясь орлом под сизы тучи,
С древней славой новую свивая…
Автор «Слова» называет Бонна внуком Велеса, соловьем старого времени, вещим певцом, воспевшим и Ярослава Мудрого, и Мстислава Удалого, и Романа Красного, некогда вдохновлявшим дружины на ратные подвиги. Не подлежит сомнению, что первые наши летописцы — Никои, Иван, Нестор при составлении своих сводов также использовали устные предания русских сказителей.
Логично предположить, что Боян — собирательный образ легендарного песнопевца, в котором воплотились черты не одного поколения слагателей былин и сказаний, чьи имена канули в Лету. Вероятно, «боянами» называли дружинных певцов-бардов времен Олега и Святослава, поднимавших в походах боевой дух князей и воинов. Но это нисколько не противоречит известной точке зрения, что Боян — лицо реальное, гениальный поэт-песенник, «русский Гомер». Вполне возможно, что он действительно существовал и в своем творчестве свел воедино устные творения живших в разное время отдельных сказителей-«боянов».
Н. М. Карамзин в своем «Пантеоне российских авторов» говорит о нем следующее: «Может быть, жил Боян во времена Олега, может быть, пел он славный поход сего Аргонавта к Царю-граду, или несчастную смерть храброго Святослава, который с горстию своих погиб среди бесчисленных Печенегов, или блестящую красоту Гостомысловой правнучки (основателя Новгорода. — В. Р.) Ольги, ее невинность в сельском уединении, ее славу на троне».
Видимо, и при блистательном дворе Владимира находились златоустые песнопевцы-«бояны», пользовавшиеся среди всех почетом и уважением, украшавшие многодневные пиршества, воспевавшие богатырские подвиги великих предков киевского князя и славные победы его самого над греками, ляхами, печенегами, ятвягами, волжскими болгарами.
Бруно-Бонифаций
в гостях у Владимира
Мерзебургский архиепископ Бруно-Бонифаций в 1006 году совершил миссионерскую поездку в страну печенегов. Его дорога пролегала через Киев. Перед тем как отправиться пропагандировать католичество среди кочевников, он прожил здесь целый месяц, пользуясь расположением и гостеприимством князя Владимира. По всей видимости, персона Владимира Святославича интересовала архиепископа не меньше, чем печенеги, ибо германский император Генрих II дал ему наказ еще раз попытаться склонить Киевскую Русь к союзу со Священной Римской империей, а самого князя — к католичеству. В своем подробном послании Генриху II о пребывании в Киеве Бруно дает интереснейшие сведения о Владимире. Это письмо впервые перевел русский историк-археограф Н. Н. Оглоблин с латинского текста в 1876 году.
После витиеватого излияния верноподданнических чувств к императору и римско-католической церкви миссионер сообщает:
«Вот уже целый год прошел, как мы, после долгого, но бесплодного пребывания в Венгрии, оставили эту страну и направились к Печенегам — самым злым язычникам.
Русский государь (Владимир), известный могуществом и богатством, удерживал меня у себя целый месяц (как будто бы я по своей воле шел на гибель!) и противился моему предприятию, стараясь убедить меня — не ходить к этому дикому народу, среди которого невозможно отыскать ищущих спасения, а найти себе бесполезную смерть — всего легче…»
Как это непохоже на Владимира — поборника идеи распространения христианства среди язычников. Более того, оказывается, он считает миссионерство бесполезным предприятием. В последующих строках раскрываются человеческие качества Владимира:
«Но он не мог отклонить меня от моего намерения, и так как его страшило какое-то видение о мне недостойном, то он сам, с войском своим, два дня провожал меня до последних пределов своего государства, которые у него для безопасности от неприятеля на очень большом пространстве обведены со всех сторон самыми завалами (засеками).
На границе он слез с коня, я шел впереди с спутниками, таким образом мы вышли за ворота (укрепления). Владимир расположился на одном холме, а мы — на другом. Я держал в руке крест Христов, распевая знаменитую песнь: «Любишь ли меня Петр? Паси агнцы моя!» По окончании пения государь прислал к нам одного из старейших сказать: «Я довел тебя до того места, где оканчивается моя земля и начинается неприятельская. Именем бога умоляю тебя, не губи, к моему бесславию, своей молодой жизни! Я убежден, что завтра, раньше трех часов, ты, без цели и пользы, встретишь горькую смерть». Мой ответ был такой: «Пусть господь откроет тебе рай так, как ты открыл нам путь к язычникам».