Образ „Бояна“ увлек В. Т. Нарежного на составление „Песни Владимиру киевских баянов“.[643] Выразительно определяет свое отношение к „Слову“ и предисловие к первому его изданию: „Любители российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу“ (курсив издателей „Слова“).[644] Даже объявление о продаже первого издания „Слова“, помещенное в „Московских ведомостях“ (1800, № 97, 99, 101) от имени купца Кольчугина,[645] повторяет тот же мотив: „любители российской словесности найдут в сочинении сем дух русского Оссиана, оригинальность мыслей и разные высокие и коренные выражения, могущие послужить образцом витийства“.
В 1803 г. М. Херасков в „Бахариане“ вновь возвращается к „Слову“ и снова говорит об Оссиане, о русском барде — Бояне, приплетая к этим сделавшимся банальными сравнениям еще и Гомера. Боян не перестает занимать и воображение Н. М. Карамзина (в „Пантеоне российских авторов“, 1801) и В. Т. Нарежного.[646] Те же аналогии „Слова“ с песнями Оссиана увлекают Д. Н. Редина, в „Песнях, петых на состязаниях в честь древних славянских божеств“. В оссианическом духе перифразирует плач Ярославны П. Львов в своем „Сельском препровождении времени“[647] и т. д. Понимание „Слова“ в духе Оссиана отражали и первые стихотворные его переводы: И. Серякова (СПб., 1803), А. Палицына (Харьков, 1807), Н. Язвицкого (СПб., 1812), И. Левитского (СПб., 1813) и др.
Итак, „Слово о полку Игореве“ не было понято ни его издателями, ни современниками первого издания. „Слово“ воспринималось только в связи с литературной борьбой и модой своего времени. Должно было пройти немало лет, прежде чем понимание „Слова“, в особенности его идейного содержания и его органических связей с русской народной поэзией, с русской литературой XI—XII вв., с русским языком своего времени смогло стать в достаточной мере широким. Открытие „Слова“ и его первое издание относились к такой эпохе, когда значение этого памятника как произведения русской литературы, русской культуры XII в., русского языка не могло быть еще оценено по существу. Русская наука конца XVIII в. не была подготовлена для чтения и понимания этого памятника. Характерно, что идейный, патриотический смысл „Слова“ остался совершенно непонятым и замолчанным. Долгое время оставалась непонятой связь „Слова“ с русской народной поэзией, с русской культурой и бытом XII в.; оставался непонятым во многих частных случаях и язык „Слова“. Десятки и сотни подтверждений в последующей научной литературе получили отдельные детали быта, описания природы, идеи „Слова“, его исторические сведения и т. д., и т. п. Открытия археологов подтвердили отмеченные только в „Слове“ детали вооружения. Открытия языковедов подтвердили только в „Слове“ встречавшиеся до того формы русского языка XII в. Разъяснились восточные слова, встречающиеся в „Слове“, образы народной поэзии. Наконец, объяснению текста „Слова“ много помогли открытия памятников, отразивших влияние „Слова“, — в первую очередь известной приписки в псковском Апостоле 1307 г. (см. стр. 415) и „Задонщины“.
За полтора века, прошедших со времени первого издания „Слова“, было опубликовано несколько сот исследований о нем и несколько десятков его изданий; было предложено множество поправок к отдельным местам „Слова“. Часть из них совершенно бесспорна; выше уже отмечались некоторые слова, которые не сумели прочесть первые издатели, но которые сейчас уже не вызывают никаких сомнений относительно своей формы и смысла. Эти бесспорные поправки стали возможны благодаря успехам палеографии, истории русского языка, исторической науки и истории древней русской литературы. Все еще, однако, остается ряд темных мест, объясняемых не только тем, что издатели не всегда верно прочли текст рукописи, но и тем еще, что сама рукопись была сравнительно поздней (повидимому XVI в.). Переписчики древней Руси внесли в рукопись значительно больше искажений, чем их внесли ее первые издатели. Рукопись „Слова“ по всей вероятности была новгородской или псковской. В ней есть характерные черты псковского и новгородского диалектов: мена с и ш, з и ж, ч и ц (например: „шизымъ“, „друзѣ“, „русичи“ и „русици“, „вѣчи“ и „вѣци“, „лучи“ и „луци“ и др.).
645
См. о нем: П. Н.
646
См. подробнее: С. Ф.