III
„Слово о полку Игореве“ написано вскоре после событий похода Игоря. Действительно, события, случившиеся в конце или после 1187 г., не отразились в „Слове“. В частности, „Слово“ в числе живых „князей наших“ называет умершего в 1187 г. Ярослава Осмомысла. Но „Слово“ не могло быть написано и ранее 1187 г., так как оно заключается „славой“ „молодым“ князьям — в том числе и Владимиру Игоровичу, только в 1187 г. вернувшемуся из плена. Таким образом „Слово“ написано в 1187 г.
„Слово“ не повествует о событиях Игорева похода. Оно их оценивает и взвешивает. Оно говорит о них так, как будто бы они были хорошо известны читателям. Оно обращено к современникам событий. Это горячая речь патриота-народолюбца, — речь страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, то обращающася к событиям живой современности, то вспоминающая дела седой старины, то гневная, то печальная и скорбная, но всегда полная веры в Родину, полная гордостью ею, уверенностью в ее будущем.
„Слово“ начинается с размышлений автора по поводу того, какую избрать манеру для своего повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и решается следовать непосредственно „былинам“ своего времени — придерживаться действительных событий. Это лирическое вступление, в котором мы можем узнать обычное начало многих древнерусских произведений (от проповедей и до житий святых), создает впечатление непосредственности, неподготовленности повествования; оно убеждает читателя в том, что перед ним импровизация, свободная от скованности литературными традициями речь — в том числе даже и от таких сильных, как Бояновых. И, действительно, все дальнейшее так непосредственно, так тесно связано с живой устной речью, с народной поэзией, звучит так искренне и страстно, что несмотря на некоторую традиционность начала „Слова“ — мы ему верим. В „Слове“ нет признаков следования заранее данной традиционной схеме. И именно это — непосредственность глубоких человеческих — чувств, делает „Слово“ таким понятным и для нас.
В самом деле, в „Слове“ ясно ощущается широкое и свободное дыхание устной речи. Как мы увидим в дальнейшем, оно чувствуется и в выборе выражений — обычных, употреблявшихся в устной речи, терминов военных и феодальных; оно чувствуется и в выборе художественных образов, лишенных литературной изысканности; оно чувствуется и в самой ритмике языка, как бы рассчитанного на произнесение вслух. Автор „Слова“ постоянно обращается к своим читателям, точно он видит их перед собой. Он называет их всех вместе „братия“, и обращается то к тому, то к другому поименно. В круг своих воображаемых слушателей он вводит и своих современников и людей прошлого. Он обращается к Бояну — „О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ“. Он обращается к буй-туру Всеволоду: „Яръ-туре Всеволодѣ! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными!“. Он обращается к Игорю, к Всеволоду Суздальскому, к Рюрику и Давыду Ростиславичам и т. д. Он обращается с лирическими вопросами и к самому себе: „Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?“. Он прерывает самого себя восклицаниями скорби: „О Руская землѣ! Уже за шеломянемъ еси!“. „То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано!“. Все это создает впечатление непосредственной близости автора „Слова“ к тем, к кому он обращается. Эта близость переходит за грань близости писателя к своему читателю, — это близость скорее оратора к своим слушателям. Автор ощущает себя говорящим, а не пишущим.
Однако было бы ошибочным считать, что перед нами типичное ораторское произведение, предполагать, что в „Слове о полку Игореве“ соединены жанровые признаки ораторского „слова“. Не исключена возможность, что автор „Слова“ предназначал свое произведение для пения. Во всяком случае, лирики, непосредственной передачи чувств и настроений в „Слове“ больше, чем это можно было бы ожидать в произведении ораторском. Исключительно сильна в „Слове“ и его ритмичность. Наконец, следует обратить внимание и на то, что автор „Слова“, хотя и называет свое произведение очень неопределенно — то „словом“, то „песнью“, то „повестью“, однако, выбирая свою поэтическую манеру, рассматривает как своего предшественника не какого-либо из известных и нам ораторов XI—XII вв., а Бояна — певца, поэта, исполнявшего свои произведения под аккомпанемент какого-то струнного инструмента — повидимому гуслей. Автор „Слова“ до известной степени противопоставляет свою манеру поэтической манере Бояна (автор обещает начать свою „песнь“ „по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню“), однако это противопоставление потому-то и возможно, что он считает Бояна своим предшественником в том же роде поэзии, в каком творит и сам.[569]