Этот широкий пейзаж особенно отчетливо выступает в плаче Ярославны. Ярославна обращается к ветру, веющему под облаками, лелеющему корабли на синем море, к Днепру, который пробил каменные горы сквозь землю Половецкую и лелеял на себе Святославовы насады до Кобякова стана, к солнцу, которое для всех тепло и прекрасно, а в степи безводной простерло жгучие свои лучи на русских воинов, жаждою им луки скрутило, истомою им колчаны заткнуло.
При этом природа не выключена из событий истории. Пейзаж „Слова“ тесно связан с человеком. Русская природа принимает участие в радостях и печалях русского народа. Чем шире охватывает автор Русскую землю, тем конкретнее и жизненнее становится ее образ, в котором оживают реки, вступающие в беседу с Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы. Ощущение пространства и простора, присутствующее в „Слове“, усиливается многочисленными образами соколиной охоты, участием в действии птиц (гуси, гоголи, вороны, галки, соловьи, кукушки, лебеди, кречеты), совершающих большие перелеты („не буря соколы занесе чрезъ поля широкая; галици стады бежать къ Дону великому“ и др.).
Это объединение всей Русской земли в единый конкретный, живой и волнующий образ, широкие картины родной русской природы — один из самых существенных элементов призыва автора к единению. Здесь идейный замысел „Слова“ неразрывен с его воплощением. Призыв к единению свободно и естественно вытекает из этого центрального образа „Слова“ — образа единой, прекрасной и страдающей Родины. Образ этот вызывает сочувствие к Русской земле, возбуждает любовь к ее природе, гордость ее историческим прошлым и сознание заложенных в ней непреоборимых сил.
Как понимается автором „Слова“ это единство Русской земли, к которому он зовет всех русских людей?
Единство Руси мыслится автором „Слова“ не в виде прекраснодушного идеала союзных отношений всех русских князей на основе их доброй воли и не в виде летописной идеи необходимости соблюдения добрых родственных отношений между князьями. Идея единства Русской земли слагается им из представлений, свойственных эпохе феодальной раздробленности. Автор „Слова“ не отрицает, например, феодальных отношений, но в этих феодальных отношениях он постоянно настаивает на необходимости соблюдения подчиняющих обязательств феодалов, а не на их правах самостоятельности. Он подчеркивает ослушание Игоря и Всеволода по отношению к их „отцу“ Святославу и осуждает их за это. Он призывает к феодальной верности киевскому князю Святославу, но не во имя соблюдения феодальных принципов, а во имя интересов всей Русской земли в целом.
Вопреки исторической действительности, слабого киевского князя Святослава Всеволодовича автор „Слова“ рисует могущественным и „грозным“. На самом деле Святослав „грозным“ не был: он владел только Киевом, деля свою власть с Рюриком, обладавшим остальными киевскими городами. Святослав был одним из слабейших князей, когда-либо княживших в Киеве.
Не следует думать, что перед нами обычная придворная лесть. Автор „Слова“ выдвигает киевского князя в первые ряды русских князей потому только, что Киев все еще мыслится им как центр Русской земли — если не реальный, то, во всяком случае, идеальный. Он не видит возможности нового центра Руси на северо-востоке. Киевский князь для автора „Слова“ — попрежнему глава всех русских князей. Автор ,,Слова“ видит в строгом и безусловном выполнении феодальных обязательств по отношению к слабеющему золотому киевскому столу одно из противоядий против феодальных усобиц, одно из средств сохранения единства Руси. Он наделяет Святослава идеальными свойствами главы русских князей: он „грозный“ и „великый“. Слово „великый“, часто употреблявшееся по отношению к главному из князей, как раз в это время перешло в титул князей владимирских: название „великого князя“ присвоил себе Всеволод Большое Гнездо, претендуя на старейшинство среди всех русских князей. Слово же „грозный“ и „гроза“ очень часто сопутствовало до XVII в. официальному титулованию старейших русских князей, хотя само в титул и не перешло (оно стало только прозвищем, при этом подчеркивающим положительные качества сильной власти, — Ивана III и Ивана IV). Слово „гроза“ как синоним силы и могущества княжеской власти часто употреблялось в XIII в. Для автора „Слова“ „грозный“ киевский князь — представление идеальное, а не реальное. При этом, что особенно интересно, для автора „Слова“ до́роги все притязания русских князей на Киев. Нет сомнений в том, что он считает Святослава, силу которого он гиперболизирует, законным киевским князем. И, вместе с тем, игнорируя вотчинное право на Киев Святослава Всеволодовича, он пишет, обращаясь к Всеволоду Большое Гнездо, — князю, принадлежавшему ко враждебной Ольговичу Святославу мономашьей линии русских князей: „Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетѣти издалеча отня злата стола поблюсти? [т. е. стола Киевского!]... Аже бы ты былъ [в Киеве!], то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ“. В этом обращении к Всеволоду все неприемлемо для Святослава, и все обличает в авторе „Слова“ человека, занимающего свою, независимую, а отнюдь не „придворную“, позицию: титулование Всеволода „великим князем“, признание киевского стола „отним“ столом Всеволода и призыв притти на юг. Каким образом может это совместиться с позицией автора как сторонника „Ольговичей“? Суть здесь, очевидно, в том, что новая политика Всеволода — политика отчуждения от южнорусских дел — казалась автору опаснее, чем его вмешательство в борьбу за Киевский стол. Всеволод, в отличие от своего отца Юрия Долгорукого, стремился утвердиться на северо-востоке, заменить гегемонию Киева гегемонией Владимира Залесского, отказался от притязаний на Киев, пытаясь из своего Владимира Залесского руководить делами Руси. Автору „Слова“ эта позиция Всеволода казалась не общерусской, местной, замкнутой, а потому и опасной.