В связи с этим определением стран по рекам стоит и распространенный в древней Руси символ победы: испить воды из реки побежденной страны. Владимир Мономах, говорится в летописи, пил золотым шлемом из Дона, покорив страну половцев (Ипатьевская летопись под 1201 г.). Юрий Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо), захватив Тверь, напоил коней из Тверцы и угрожал новгородцам напоить своих коней из Волхова (Новгородская первая летопись под 1224 г.). „Слово о полку Игореве“ неоднократно употребляет этот символ победы. Дважды говорится в „Слове“: „любо испити шеломомь Дону“, — как о цели похода Игоря.
Этот древнерусский символ военной победы „Слово“ кладет в основу ряда своих художественных образов. Автор „Слова“ обращается к Всеволоду Юрьевичу Владимиро-суздальскому: „ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!“. Здесь речь идет не только о победах над странами по этим рекам, но, очевидно, об их полном покорении. Всеволод не только может „испить“ воды из Волги и Дона, он может вообще лишить воды эти реки: „вычерпать“, „расплескать“ их. Вместе с тем, образы эти, родившиеся под влиянием обычного символа победы древней Руси, дают представление о многочисленности войска Всеволода: нехватит воды в Дону, когда каждый воин Всеволода „изопьет“ из него свою долю победы; не окажется воды и в Волге, когда воины Всеволода двинутся по ней в ладьях. Тот же образ вычерпанной реки как побежденной страны лежит и в основе характеристики „Словом“ победоносного похода Святослава Киевского 1184 г. О Святославе сказано: „иссуши потокы и болота“. Здесь и символ и реальность одновременно: при передвижении большого войска всегда „требился“ (подготовлялся) путь и мостились мосты, замащивались „грязивые места“. Следовательно, и в данном случае символ конкретизирован в „Слове“. Меткость его в том, что он несет две нагрузки: символическую и реальную. Еще больший отход от первоначального символа победы в сторону превращения этого символа в художественный образ имеем мы в том месте „Слова“, где говорится о том, что и на юге, и на северо-западе русские в равной мере терпят поражение от „поганых“ (т. е. от языческих половецких и литовских племен): „Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ“. И Сула и Двина — две пограничные русские реки — лишились своих вод. Это, конечно, знак русского поражения. Вместе с тем это указание на то, что реки эти не могут служить реальными препятствиями для врагов Руси, что границы Руси слабы.
Мы видели выше, что многое в художественных образах „Слова“ рождалось самою жизнью, шло от разговорной речи, от терминологии, принятой в жизни, из привычных представлений XII в. Автор „Слова“ не „придумывал“ новых образов, а умел их уловить в самой русской речи; в русской же устной речи они были теснейшим образом связаны с действительностью, с дружинным, феодальным бытом XI—XII вв. Многозначность таких понятий, как „меч“, „стремя“, „стяг“ и мн. др., были подсказаны особенностями употребления самих этих предметов в дружинном обиходе. Были полны символического, „метафорического“ смысла не слова, их обозначавшие, а самые вещи, обычаи, жизненные явления. „Меч“, „копье“, „стремя“ входили в ритуал дружинной жизни, и отсюда уже слова, их обозначавшие, получали свою многозначность, свой художественный, конкретно-образный потенциал.
Не все стороны действительности могли давать материал для художественных сравнений, метафор. Поэтическая выразительность того или иного слова, выражения находились в тесной зависимости от поэтической выразительности того конкретного явления, с которым оно было связано. Язык и действительность переплетались в древней Руси особенно тесным образом. Эстетическая ценность слова зависела в первую очередь от эстетической ценности того явления, которое оно обозначало и, вместе с тем, самое явление, с которым это слово было связано, воспринималось как явление общественной жизни, в тесном соприкосновении с деятельностью человека. Вот почему в древней Руси мы обнаруживаем целые крупные явления жизни, которые служили неисчерпаемым родником поэтической образности. В них черпал свою поэтическую конкретность древнерусский устный язык, а с ним вместе и древнерусская поэзия. Земледелие, война, охота, феодальные отношения — то, что больше всего волновало древнерусского человека, то в первую очередь и служило источником образов устной речи.