Памятники этого строительства, связанного с Куликовской битвой, не дошли до нас.
Самым значительным и по масштабам, и по своему идейному замыслу был Успенский собор в Коломне, строившийся, может быть, как обетный храм перед Куликовской битвой, и ставший после восстановления в 1381—1382 гг. его обрушившегося верха, памятником Куликовской победы и славы Руси. Облик этого здания восстанавливается на основе археологических и иных данных. По своим размерам и шестистолпному плану Коломенский собор, видимо, следовал Успенскому собору во Владимире (1158 г.), — это была самая крупная из созданных московскими зодчими XIV в. постройка, каких тогда не было и в самой Москве. Своим ступенчатым объемом (рис. на стр. 349) Коломенский собор напоминал полоцкий храм мастера Иоанна (рис. на стр. 333) и псковский собор Троицы (рис. на стр. 335), но его „башнеобразность“ была усилена подъемом здания на „подклетном“ этаже. Его декоративный трехглавый верх с ярусами закомар как бы видоизменяет композицию черниговского храма Пятницы (рис. на стр. 337).[615]
В том, что в освободительной и объединительной борьбе Москвы возродилось для новой жизни и „Слово о полку Игореве“ и передовые идеи искусства его времени, и в том, что эти „образцы“ получили новое истолкование, нельзя не видеть глубокой исторической закономерности. Тяга к объединению Руси, кристаллизация национального самосознания проявились еще в XII—XIII вв. и дали тогда свои первые плоды как в области искусства, так и в литературе.
Оборванные монгольским завоеванием, они с новой силой ожили в XIV в., когда происходило образование централизованного государства, „ускоренное потребностями самообороны“.[616] Росла сила великокняжеской власти и церкви, они выступают единственными хозяевами каменного строительства. В нем встречаются владимирская традиция, созвучная великодержавным притязаниям московской династии торжественной и царственной величавостью архитектуры, с возрождением тех исканий новой динамической композиции храма, которые были начаты современниками „Слова о полку Игореве“. Эти две традиции соединились в московской архитектуре очень своеобразно. Если в черниговском храме Пятницы (рис. на стр. 337) было выражено острое и сильное движение вверх, которому подчинился весь организм здания, то ступенчатый верх Коломенского собора почти неподвижен, — его закомары несколько распластаны, они образуют как бы корону, увенчивающую величественный и спокойный объем храма (рис. на стр. 349). В московском зодчестве этой поры возобладала владимирская традиция, импонировавшая вкусам идущей к общерусскому могуществу княжеской власти, а динамическая композиция верха была умерена и приобрела новый торжественный характер. Аналогичное стремление к риторичности, „велеречивости“ стиля наблюдается и в части литературы с конца XIV в. Если мы можем отметить новые тенденции в архитектурном памятнике Куликовской победе — в Коломенском соборе, то еще более четко они обнаружились в литературной похвале герою этой победы Дмитрию Донскому — в „Слове о житии“. Однако „Слово о полку Игореве“, послужившее главным литературным образцом „Задонщины“, значительно ограничило проникновение в стиль автора конца XIV в. чуждых „Слову“ церковных тенденций, — этим и объясняется своеобразие „Задонщины“ среди памятников исторической литературы конца XIV—XV вв.
Подобно тому как готика на Западе Европы была „утренней зарей“[617] перед расцветом классического искусства Возрождения, так на великом русском Востоке Европы этой „утренней зарей“, предвещавшей расцвет русского национального зодчества, было то творческое движение, которое породило еще в XII в. гордую динамическую композицию храма.
XV столетие ознаменовалось быстрым ростом культуры и искусства, становившегося уже не московским, но подлинно общерусским. В этом процессе передовые идеи, зародившиеся в зодчестве эпохи „Слова о полку Игореве“, получили блистательное развитие и достигли национальной вершины в шатровом зодчестве XVI столетия.
АРХЕОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
В 1813 г., уже после того как рукопись „Слова“ вместе со всем замечательным собранием древностей А. И. Мусина-Пушкина погибла в московском пожаре 1812 г., К. Ф. Калайдович писал А. И. Мусину-Пушкину: „Я желал бы знать о всех подробностях несравненной песни Игоревой. На чем, как и когда она писана? Где найдена? Кто был участником в издании? Сколько экземпляров напечатано? Также и о первых ее переводах, о коих я слышал от А. Ф. Малиновского“. Ответ А. И. Мусина-Пушкина на это обращение К. Ф. Калайдовича является и до сих пор наиболее важным документом для истории открытия и издания „Слова“, но, к сожалению, далеко не полным и не ясным. В 1824 г. К. Ф. Калайдович так писал о тех сведениях, которые он собрал по этому поводу от А. И. Мусина-Пушкина: „Что касается до вопросов: на чем, как и когда писана Песнь Игорева? где найдена? и кто был участником в переводе и издании оной? послушаем самого графа, который на сие отвечал мне (т. е. Калайдовичу, — Д. Л.) декабря 31, 1813 года, следующее: на чем и когда писана? — Писана на лощеной бумаге, в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века. — Где найдена? — До обращения Спасо-Ярославского монастыря в архиерейский дом, управлял оным архимандрит Иоиль, муж с просвещением и любитель словесности; по уничтожении штата, остался он в том монастыре на обещании до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной под № 323, под названием хронограф, в конце найдено Слово о полку Игореве. — О прежних переводах и кто был участником в издании? — Во время службы моей в С.-Петербурге несколько лет занимался я разбором и переложением оныя Песни на нынешний язык, которая в подлиннике хотя довольно ясным характером была писана, но разобрать ее было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилося неизвестных и вышедших из употребления; прежде всего должно было разделить ее на периоды, и потом добираться до смысла, что крайне затрудняло, и хотя все было разобрано, но я не быв переложением моим доволен, выдать оную в печать не решился, опасаясь паче всего, чтобы не сделать ошибки подобной кн. Щербатову, которой, разбирая грамоту Новгородцев к Ярославу, напечатал в оной между прочаго (что надеюсь вам известно): «по что отъял еси поле, заячь и Миловцы?».[618] По переезде же моем в Москву, увидел я у А. Ф. Малиновского, к удивлению моему, перевод мой очень в неисправной переписке, и по убедительному совету его и друга моего Н. Н. Бантыш-Каменского, решился обще с ними сверить преложение с подлинником и исправя с общего совета, что следовало, отдал в печать“.[619]
615
Приношу сердечную благодарность архитектору П. Н. Максимову, исполнившему издаваемый рисунок Коломенского собора.
619
К. Ф.