Так, например, выводя на бумаге что-нибудь вроде "на дворе трава, на траве дрова", мы незаметно для самих себя от слова к слову и даже от буквы к букве перестраиваем не только всю мышечную динамику, управляющую движением пера: эта динамика складывается из микроусилий на низлежащем слое живой ткани, а значит и их формула, в свою очередь, меняется от слова к слову, от буквы к букве, но и они – не последняя ступень единой исполнительской и энергетической пирамиды, которая выстраивается этим текстом. Словом, отличия в начертании разных слов обязаны прослеживаться даже на внутриклеточном, если не сказать на молекулярном уровне.
Таким образом, каждое отдельное телодвижение, каждый жест, артикуляция – это, используя избитый, но вместе с тем хорошо знакомый всем образ, лишь органолептически фиксируемая верхушка какого-то огромного айсберга, действительная масса которого скрывается глубоко под поверхностью видимого. Внешняя форма ни одного из знаковых движений, производимых человеком, не тождественна другому, но все же еще большие различия содержатся в том, что сокрыто от взгляда и недоступно прямому наблюдению. Поэтому полная структура даже самого простого и непритязательного знака в сущности и по сию пору недоступна нам. Уже хотя бы потому, что в ходе повседневного общения с себе подобными мы подвергаем анализу только лежащее на поверхности; все, что лежит под кожным покровом, и уж тем более под оболочкой клеточных мембран, – вообще не существует для нас. Во всяком случае для подавляющего большинства из нас.
Все это дает основание говорить о том, что в исходной точке становления знаковых систем людского общения подлинная связь между значением и внешней формой материального его носителя была куда более жесткой, чем это обычно представляется нам.
Но облачение идеального образа в какое-то структурированное движение плоти – это ведь только одна сторона любого информационного обмена. Между тем существует и другая, противоположная ей. Обмен – это всегда взаимодействие двух противостоящих полюсов, и если один из них исполняет партию информационного анода, другому уготована роль катода, на котором воспринимаемый знак претерпевает – в сущности, столь же загадочную – обратную метаморфозу, когда воспринимаемая органами чувств человека вещественная его оболочка вдруг раскрывает трансцендентный всему материальному смысл.
Проще всего объяснить тайну этой метаморфозы тем, что вся совокупность значений всех возможных знаков каким-то образом уже содержится в нашем сознании чуть ли не с самого рождения, и определенность любого воспринимаемого нами сигнала каждый раз активизирует во всем этом множестве именно то, что нужно. Так, например, у Платона: душа человека лишь вспоминает то, что с самого начала мира во всей полноте содержится в ней.
Но, честно говоря, и в этой схеме непонятно решительно ничего. Меж тем, дело осложняется еще и другим. Есть движение давно сформировавшихся идей, образов… знаков, которые прочно вошли в повседневный информационный оборот человека и составляют его рутину. Но есть и другое – та, революционная, стадия духовного обмена, когда новое, до того неведомое вообще никому, понятие, образ, чувство впервые формируются у кого-то одного, и когда полностью отсутствует любой опыт расшифровки соответствующего им знака кем-то другим. Если всерьез говорить о тайне того консонанса, который складывается между всеми вступающими в общение, то нужно видеть перед собой не уже сложившуюся и застывшую в легко узнаваемых штампах информационную рутину, но именно то, что впервые формируется в чьем-то сознании, а следовательно, и впервые формирующийся знак. Как происходит раскрытие содержания именно этого, никогда ранее не регистрировавшегося знака, когда отсутствует всякий опыт даже простого его узнавания?
Задумаемся над одной, известной, вероятно, каждому, вещью.
Активность человеческого сознания вот уже с давних пор ассоциируется с деятельностью головного мозга. В структурах его тканей, в сложных переплетениях тех электрохимических реакций, которые протекают под сводом нашей черепной коробки, ищут разгадку механизма не только "высшей нервной", но и мыслительной деятельности человека. До предела упрощенная разновидность таких представлений сто лет назад отлилась в чеканную формулу, утверждавшую, что мозг выделяет мысль, как печень желчь. Она принадлежит представителю так называемого вульгарного материализма, Карлу Фохту (1817–1895), крупному немецкому философу и естествоиспытателю. В дискуссии с теми, кто утверждал, что психическое – это не функция мозга, а некая самостоятельная субстанция, способная после смерти тела молниеносно перемещаться в мировом пространстве и воплощаться в новом теле, он впервые высказал, что "мысли находятся в тех же отношениях к мозгу, как желчь к печени или моча к почкам". Кстати, не следует видеть в определении "вульгарный" что-то уничижительное: новые идеи, требующие предельного напряжения абстрагирующей способности человека, на первых порах поддаются осмыслению только благодаря известному упрощению; лишь со временем нарабатывается опыт обращения с ними… и готовность взять новую абстрактно-теоретическую высоту.
Разумеется, сегодня говорить о такой однозначной линейной зависимости между определенностью процессов, протекающих в коре головного мозга и содержанием каких-то возвышенных абстрактных идей, образов, чувств было бы наивно и неправильно. Но и полностью отрицать какую бы то ни было связь между ними и движением в конечном счете всех тканей, слагающих человеческую плоть, тоже недопустимо. Одно едва ли может быть независимым от другого. Отсутствие всякой обусловленности одного другим говорит о возможности некоего автономного существования всего идеального. В менее жесткой форме этот вывод означает возможность кодирования и передачи любой самой разнообразной по своему содержанию информации при помощи одним и тем же образом структурированной вещественности. Другими словами, с помощью одной и той же последовательности одних и тех же знаков. В таком случае закономерен вопрос: зачем вообще нужна эта вещественность? Ведь если мысль философа, образ художника, чувство поэта способны к самостоятельному автономному существованию вне всякой связи с движением нашего тела, в контексте информационного обмена последнее просто излишне; во всяком случае, содержание его существования оказывается абсолютно запредельным, не имеющим никакого отношения к миссии нашего духа. В общем, такая трактовка отношения метафизического к физическому, осязаемого к идеальному делает абсолютно случайным и неоправданным существование всего материального в механизмах информационного обмена, складывающихся у человека.
Впрочем, гипотеза полной независимости значения знака и материальной его оболочки неприемлема и по другим соображениям. Ведь если бы такое автаркическое существование идеального было возможно, не были бы нужны (во всяком случае в той их форме, в которой они предстают перед нами на протяжении всей освещенной письменностью истории) ни мысль философа, ни образ художника, ни чувство поэта, поскольку и одно, и другое, и третье основным своим содержанием имеют именно то, что производно от земной нашей плоти, именно то, что составляет предмет ее самых страстных вожделений. Свободный от всякой материальности субъект неизбежно создал бы какую-то иную, совершенно непроницаемую для нашего современного понимания культуру. С определенностью можно утверждать только одно: в этой культуре не осталось бы никакого места для затронутой здесь темы. Так что этот вариант отпадает в любом случае.
Но если нет причинной зависимости между активностью биологических тканей и рождающимися в голове человека представлениями, если никакой орган человеческого тела не способен "выделить мысль, как печень желчь", то это еще не значит, что должна отсутствовать вообще какая бы то ни было связь между сиюминутным содержанием всех тех процессов, из которых складывается материальная жизнь, и сиюминутным же содержанием всей метафизики нашей души. Осязаемость одного обязана по меньшей мере отражать собой неуловимость другого. А значит, структура одного просто обязана бросать свою – пусть и с трудом уловимую – тень на содержание другого.