Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимой зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода.
Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы, песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая Грива. Отсюда с высокой пролысинки в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая.
Скоро возле самой тропы стали показываться кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли:
— Какая сладкая!
Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка.
— Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митроша.
— А почему это лыко называется волчьим? — спросила Настя.
— Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. — И засмеялся.
— А разве тут есть еще волки?
— Ну, как же! Отец говорил, тут есть страшный волк. Серый помещик.
— Помню, тот самый, что порезал перед войной наше стадо.
— Отец говорил, он живет теперь на Сухой речке в завалах.
— Нас с тобой он не тронет?
— Пусть попробует!
Пока дети так говорили, и утро подвигалось все больше к рассвету, борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота сырого, глухого все звуки собирались сюда. Борина с лесом сосновым и звонким на суходоле отзывалась всему.
Но бедные птички и зверушки, — как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрошей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное.
Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать.
— Тэк-тэк! — чуть слышно постукивает огромная птица глухарь в темном лесу.
— Шварк-шварк! — дикий селезень в воздухе пролетел над речкой.
— Кряк-кряк! — дикая утка кряква на озерке.
— Гу-гу-гу, — красная птичка снегирь на березе.
Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив» кричит болотный кулик кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает; белая куропатка, как будто ведьма, хохочет.
Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово:
— Здравствуйте!
И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и затэтэкают, и зашваркают, и закрякают, стараясь всеми голосами этими ответить нам:
— Здравствуйте, здравствуйте!
Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий.
— Ты слышишь? — спросил Митроша.
— Как же не слышать, — ответила Настя, — слышу и как-то страшно.
— Ничего нет страшного, мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит.
— А зачем так?
— Отец говорил, он кричит: «Здравствуй, зайчиха».
— А это что ухает?
— Отец говорил: это ухает выпь, бык водяной.