— Где же теперь Анкудин находится?
— В госпитале.
— Это в палатках, за лесочком?
— В точности. Вчера благополучно операцию проделали.
— Напиши-ка ты мне подробно его фамилию, — требовательно сказала Тарасовна и, что-то соображая, добавила: — Я его за здравье в поминанье внесу.
— Можно, — согласился сержант. — Хотя уход за ним приличный, и вряд ли он нуждается в каких дополнительных молитвах.
— Ну, это уже мне лучше знать, нуждается или не нуждается, — сухо ответила старуха.
А на следующий день утром по нетронутому снежку Ольга Тарасовна в больших мужских валенках шла к лесу. Первая зимняя тропинка, точно стежок по холсту, вилась вслед за ней вдоль заброшенных огородов, через выгон.
На лесной просеке грозно окрикнул часовой — боец из команды выздоравливающих, одетый в тулуп с косматым звериным воротником.
— Стой! Кто идет?
Старуха раскутала с головы верхнюю шаль.
— Русские идут. Не видишь?
— Стой, говорю, на месте, мамаша! Что ты там под шалью прячешь?
— Об этом главному командиру знать.
— Главному, — обидчиво сказал часовой. — Тогда жди тут караульного начальника! — Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно засвистел, что у старухи искры брызнули из глаз.
Караульный начальник выбежал из елового шалашика, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Смирнова.
— К Суеверину Анкудину... Это, кажется, в третьей палатке. Как он вам доводится?
— Внук, — коротко ответила старуха и посмотрела вверх, где неуловимой тенью промелькнула серенькая белка, перемахнувшая с вершины на вершину.
— Идите за мной, бабушка, — сказал начальник.
Палатка была из толстого, одеревенелого на морозе брезента. Внутри — сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее зеленой хвоей.
Суеверин, похудевший и до того бледный, что лицо стало одного цвета с белой подушкой, лежал в дальнем углу. Он сразу узнал Тарасовну, приподнялся на локте.
— Зачем вы сюда, бабуся? Здесь место военное.
Она опустилась на низенькую скамейку.
— Я сама стала — хоть шинель надевай. Куда тебя?..
— В левую руку.
— То в правую ногу, то в левую руку... Издырявят всего насквозь. Неужто уберечься нельзя?
У старухи затряслось лицо, плечи. Крупные слезы стали падать на концы шали, серебрясь на темном ворсе. Она развязала дрожащими пальцами узелок. Жареный куренок выпал у нее из рук, едва успела подхватить. Тарасовна потянулась к дверце тумбочки.
— Сюда, что ли, положить?..
Суеверин быстро захлопнул дверцу.
— Оставьте эти глупости, бабуся, я вам приказываю. Самой, поди, кушать нечего.
Но Тарасовна уже чувствовала себя хозяйкой, говорила строго и властно:
— Ешь, поправляться надо!
— Еще раз прошу, — сердился Анкудин, — не конфузьте меня перед остальными ранеными.
Тогда Тарасовна улыбнулась мягкой и покорной старушечьей улыбкой, сказала словно маленькому:
— Ну, пополам давай. Вот я на свою долю крылышко отломаю, для тебя — ножку...
Она с усилием жевала остатками зубов.
— Гляди-ко, как хорошо. Бери!
И Суеверин тоже улыбнулся, протянул здоровую руку. Но вдруг нижняя губа у него мелко задрожала, руки запрыгали.
— Или рана болит? — участливо спросила старуха. — Может, еда несоленой кажется? А я привыкла, давно без соли ем.
На ближней койке поднялся раненый, горбоносый, с желтоватыми выпуклыми белками глаз, и молча передал щепоть соли на бумажке.
— Вот и соль нашлась, — обрадовалась бабка, отломила вторую ножку, передала горбоносому. — Из татар что ли будешь?
— Нет, кавказец, — с гортанным придыханием ответил раненый.
— Ох, все мы дети одной матери — и кавказцы и не кавказцы. Который палец не порежь — все больно.
Ели они чинно и неторопливо. Суеверин вытер полотенцем губы, начал свертывать папироску.
— Закончим, бабушка, войну, как домой вертаться буду, обязательно к тебе загляну, сарайчик укомплектую,
— И долго тебя ждать прикажешь?
— Теперь уж, думаю, скоро. Победой в воздухе пахнет.
Дежурная сестра принесла Суеверину лекарство, напомнила Тарасовне, что пора уходить. Подчинилась старуха очень неохотно.