— Да-а, — протянул Гриша, и вдруг сердце у него сжалось. — А может быть... — пробормотал он.
Таким он и вошел в первый цех. Тут на него сразу хлынула оглушающая волна треска, визга: по обе стороны коридора, длинного, темноватого, люди сверлили пневматическими сверлами, клепали, и все стонало, гудело, оглушая.
«Самолет и когда строится, так же гремит», — подумал Гриша, шагая по коридору, мельком взглядывая на работающих людей.
Все это были люди его возраста и еще моложе, то есть такие же, каким и он когда-то пришел сюда, на завод... Тогда, года четыре тому назад, они вместе с Надей окончили школу и намеревались было после окончания десятилетки поступить в высшее учебное заведение: Гриша в авиаинститут, Надя — на исторический. Но оба очутились на заводе, первыми откликнулись на призыв заводоуправления, вполне сознавая, что учебу можно будет закончить и потом, а сейчас фронт требует самолеты.
Вскоре они уже работали в сборочном на штыковке, на одной из самых сложных деталей — прикрепляли крыло к самолету, — руководя каждый группой ребят и девчат, соревнуясь друг с другом. А Гриша еще пристрастился к летному делу. И вот, он уже летчик. Теперь на заводе его место занял Петя Крашенников.
Гриша, охваченный воспоминаниями, шел, не замечая, как люди, главным образом молодежь — ребята и девчата, — на секунды приостанавливали работы, глядя на него сияющими горделивыми глазами, произнося:
— Гриша приехал!
— Молодец-то какой! Героя получил!
— На нашем самолете.
Вот и сборочный — огромный застекленный зал, напоминающий зал приема высокопоставленных гостей. Через боковые просветы со всех сторон рвалось буйное солнце, освещая самолеты, медленно и беспрестанно двигающиеся по конвейеру.
В начале конвейера самолет совсем не походил сам на себя. Здесь стояло что-то такое из толстой брони, похожее на лодочку, потом к этой лодочке пристраивался мотор, тяжелый, огромный, поднимаемый краном. И именно здесь казалось невероятным, что такая броня и такой мотор скоро взовьются в воздух и превратятся в «черную смерть» для врага... Дальше самолет как бы одевался: у него появлялась передняя часть, затем хвост... а вот и крылья... И всюду по самолетам ползают люди, девушки, юноши, и каждый что-то привинчивает, что-то прилаживает, одухотворяя это тяжелое мертвое тело.
Под стеклянным потолком висит огромный циферблат, а на самом верху циферблата огненно горит «осталось 10 минут». Вдруг огонек мигнул, и снова — «осталось 5 минут»... и сильнее загудели, завизжали пневматические сверла, застучали молотки, заползали люди — по крыльям, по носовой части, на хвостах самолетов.
— Полетит. Обязательно полетит и будет громить врага! — проговорил про себя Гриша, переполненный радостью и тем, что вот сейчас увидит Надю; он шагнул ближе к конвейеру. И тут, среди всех, он увидел только ее — ее волосы, черные, густые, круто подвязанные на затылке, сизую, уже в легком загаре шею, ее локти, так быстро двигающиеся. Ее! Ее! Да, это было все ее — родное Грише. И он в двух-трех шагах от нее остановился, невольно загадывая: «Если любит, то повернется ко мне...»
Через какую-то секунду ее плечи дрогнули, и она повернулась к нему лицом, не приостанавливая работы. Скорее, она повернулась к нему глазами, потому что он видел только эти глаза. И глаза ее сначала посмотрели на него удивленно, испуганно, но тут же вспыхнули радостными искорками. И он шагнул к ней, произнося в грохоте:
— Надя. Надюша... только на пять минут. Давай отойдем вот туда, — ему хотелось в сторонке положить ей руки на плечи... и сказать... Что сказать? Да просто положить руки на плечи, глянуть в глубину ее глаз... И она все поймет.
Она улыбнулась и показала глазами на циферблат. Там, на циферблате, предупреждающе горело «осталось 5 минут». И глаза Нади вдруг отчужденно проговорили: «Ты сам видишь, осталось пять минут. А затем все начнется снова», — и она вся ушла в работу, а за ней и вся ее группа.
Он остался один в грохоте, визге, среди медленно двигающихся самолетов, и ему стало невыносимо грустно.
— Да что же это? Что же? Я к ней со всей открытой душой, а она?.. — Он повернулся и пошел к выходу, затем оглянулся и увидел Петю Крашенникова. Тот стоял неподалеку от Нади, тоже около крыла, и, казалось, смеялся над Гришей. — Он. Да, он, — окончательно решил Гриша и выбежал из цеха.
Минуты. Минуты бежали...
Чей сегодня будет салют? Нади Рюминой или Пети Крашенникова? Такая мысль — соревноваться за салют — пришла Ванюшке Куклину — вихрастому, рыжеватому, с задранным носом пареньку из группы Пети Крашенникова. Об этом не знали ни заводоуправление, ни общественные организации завода, но это от Ванюшки Куклина распространилось по всему цеху, по всем группам, и как только наступило время салютов, Ванюшка Куклин стремглав кидался к мощному репродуктору и включал его. И когда в цехе начинали греметь пушки, руки девчат и ребят работали еще напряженнее, еще крепче, наддавая, потому что все чувствовали себя так, будто они не здесь, в мирной обстановке, а там, на фронте, и там, на фронте, своим трудом, воплощенным в самолеты, они громят врага. И если группа Нади отставала на две — три минуты, Ванюшка Куклин вертелся на одной ноге и кричал: