– Ну, так что же привело вас в ряды наших врагов?
– Барон Флойн – родственник моей матери. Когда он выступил против вас…
– То вы тоже пожелали попытать счастья на войне?
– Совершенно верно.
– И вы недурно справились с вашим делом. Откуда вы родом?
– Я уже сказал вам – из Германии.
– Но Германия велика. Откуда именно?
– Из Швабии, из Шварцвальда.
– Ваше имя?
Пленник молчал. Ульрих всмотрелся в герб, изображенный на вооружении, затем пристально посмотрел рыцарю в лицо, подошел к нему, улыбаясь, и проговорил уже совершенно другим тоном:
– И вы думаете, что Наваррете потребует от графа Фролингена значительного выкупа?
– Вы знаете меня?
– Может быть. Ведь вы граф Липс?
– Черт возьми!
– И замок ваш расположен в поле, недалеко от монастыря.
– Совершенно верно! Но откуда вы-то все это знаете?
– Мы старые знакомые, граф Липс. Вглядитесь-ка в меня хорошенько.
Тот вопросительно посмотрел на Ульриха и сказал, качая головой:
– Ваше лицо с самого начала казалось мне знакомым. Но я никогда не бывал в Испании.
– Зато я бывал в Швабии и еще с тех пор являюсь вашим должником. Что, хватило бы вашего выкупа на то, чтобы уплатить стоимость разбитого церковного окна?
Граф широко раскрыл глаза, радостная улыбка озарила его лицо, он всплеснул руками и радостно воскликнул:
– Ты… ты… ты Ульрих! Черт меня побери, если я ошибаюсь! Но кому могло прийти в голову, что шварцвальдский мальчуган превратился в испанского военачальника!
– А между тем это так. Но пока пусть это остается между нами! – сказал Ульрих и протянул графу руку. – Только молчи – и ты свободен. Пусть разбитое окно будет твоим выкупом.
– Пресвятая Дева! – воскликнул граф. – Если бы все окна в монастыре ценились так дорого, то монахи скоро сделались бы настоящими крезами. Шваб остается швабом, хотя бы он и нарядился испанцем. Вот так счастье, что я последовал за бароном Флойном. А твой старик Адам, а Руфь – вот они обрадуются!
– Как, ты не знаешь? Мой отец умер уже давно, давно… – сказал Ульрих, потупив взоры.
– Умер? – воскликнул граф. – Давно? Что ты мелешь! Я его три недели тому назад видел у наковальни.
– Моего отца? У наковальни? И Руфь? – переспросил Ульрих, уставясь на графа.
– Да, конечно же! Они живы и здоровы. Говорю тебе, что я видел их в Антверпене. Старик выковывает такие латы, что все только диву даются. Неужели ты не слыхал о кузнеце Швабе?
– Шваб, Шваб… И это мой отец?
– А кто же, как не твой старик! Сколько с тех пор прошло лет? Да, тринадцать, потому что мне тогда было шестнадцать, – так вот, тринадцать лет я его не видел и все же узнал с первого взгляда! Да и то сказать – трудно забыть ту сцену, которую я увидел в лесу, когда немая вынимала стрелу из груди доктора. Я всю эту сцену и сейчас вижу перед собой.
– Он жив, они не убили его! – воскликнул Ульрих, и только теперь он начинал радоваться услышанной им вести. – Липс, Филипп! Слышишь, я недавно нашел свою мать, а теперь и отца. Постой, погоди немного… Я поговорю со своим помощником. Пусть он пока заменит меня здесь, а мы с тобою поедем в «Лев», и там ты мне все расскажешь. Пресвятая Дева, благодарю Тебя! Я увижу его, увижу моего батюшку!
Было уже за полночь, а товарищи все еще сидели в отдельной комнате в гостинице «Льва» за стаканом вина. Ульрих закидывал графа вопросами, а тот охотно отвечал ему, рассказал о смерти доктора и о том, каким образом Адам очутился в Антверпене, где он живет уже двенадцать лет, занимаясь ружейным делом. Немая жена доктора умерла от горя еще во время переезда; Руфь же осталась жить у Адама и ведет его хозяйство. Граф сознался, что он так часто посещал оружейника не ради оружия, а ради красивой приемной дочери старика. Она стройна, как тополь, и такая красавица, что, кто ее раз увидел, никогда не забудет. Но она ужасная недотрога, и если ласково обращается с графом, то только в память его дружбы с Ульрихом. Вот-то она обрадуется, когда узнает, что он еще жив и что с ним сталось! А старик-то, старик! Граф выразил желание лично отправиться в Антверпен, чтобы сообщить Адаму радостную весть.
Ульрих узнал так же, что старый граф Флоринген еще жив, но сильно страдает от подагры и от капризов своей второй жены, на которой он женился уже в пожилом возрасте. «Висельник Маркс» впал в ипохондрию и кончил жизнь с помощью веревки, впрочем, добровольно. Черномазый Ксаверий пошел в монахи и обретается в Риме в большом почете. Старик-настоятель тоже пока жив и занимается почти исключительно наукой, так как монастырская школа упразднена, и число монахов значительно уменьшилось. Отец Ксаверия подвергся обвинению в растрате сиротских денег, просидел целый год в тюрьме и умер от болезни печени.
Уже рассвело, когда приятели наконец расстались. Граф Филипп вызвался сообщить Руфи, что Ульрих нашел свою мать; она же должна была склонить Адама простить свою жену, о которой Ульрих отзывался с таким восторгом.
При прощании граф попробовал убедить Ульриха покинуть избранный им опасный путь; но тот только рассмеялся и сказал:
– Знаешь, я нашел наконец свое «слово» и намерен воспользоваться им вполне. Ты родился для власти, я же завоевал ее себе и успокоюсь не раньше, чем воспользуюсь ею всласть. Я уже изведал ее вкус.