А под утро растает над лесом седеющий пар.
А еще через час над деревьями вздуется глыба,
очищая огнем оскопленную яростью твердь
осиянной планеты. По форме действительно гриб, но
величавую мощь не успеет никто рассмотреть…
Хоть о чем это я, уцелеют невинные люди,
на Земле – под порядковым – семь засевая поля.
А меня среди них не будет.
И тебя не будет.
Ну, а главное, некому станет тогда стрелять.
***
говорят
перед войной рождается больше мальчиков
а после войны – девочек
потому что одним – животом ложиться на землю стылую
ржавой живой водой ее согревая
сочащейся из каверн
и отверстий сквозь которые можно увидеть небо
если смотреть пристально
поверх затихающей огневой
или глубже под пересохшие веки
а другим в своем пустом животе
прилипшем накрепко к позвоночнику
зерна грядущего беспечального поколения
неуловимые как многоточия
в тесных потемках взращивать
и двигать иссушенными натруженными руками
время необоримое
новое мирное
но куда как не менее страшное
разгребать развалины
отстраивать заново
светлый спокойный мир
собирать по крупицам крошечным
теплые радости
солнечных зайчиков
в чистых оконных стеклах
выпростанных из бумажных крестов
отстраивать заново
именно им
потому что напитав землю
живая вода не течет вспять
и остались спать
целые полигоны мальчиков
видевших бесконечно далекое
но неизбежно мирное
небо над затихающей огневой
***
Я хочу ранним летом встретить с тобой рассвет
линялый, туманный, волглый.
Сидеть на коряге, трогать рукой траву,
считать шагомером просеки до поселка…
На плеск и разбеги кругов – бытия макет –
русалочьи тени дивные выкликая,
смотреть, как, спускаясь по левому рукаву,
к излучине тянется ниточка золотая,
смотреть неотрывно, в четыре зрачка мигая.
Лягушек наслушаться с ночи на год вперед,
хмелея тревожным дурманом остывшей тины.
И день двадцатичасовой, невозможно длинный,
не кончится, не остановится, не уйдет…
Озябнуть до голубизны, утомить глаза,
прижаться лопатками и задремать на время…
… сквозь дрему расслышать журчащие голоса,
в лиловый затон зазывающие несмело,
качающие полупризрачную омелу –
шиньон в изумрудных ивовых волосах…
Почти раствориться в спокойствии мировом
и в потусторонне-певучем бесплотном ВИА –
неслыханном и пугливом –
проснувшись, узнать деловой лягушачий хор.
И в этом остаться и это сложить в багаж,
в уютную полость меж молодостью и надеждой,
прибежище света, что бережен и безгрешен,
а благостный стереоснимок всецело наш.
Pause/Break
1.
Остановка не часть пути, а моральный выбор –
осознанный, твердый, выверенный, не простой.
Насильно из легких выдавить длинный выдох.
Искусственно длинный выдох.
Услышать из форточки по утру птичьи всхлипы,
почуять, как воздух вибрирует в метре от горной глыбы,
вглядеться в чешуйки приговоренной рыбы
в аквариуме на рынке,
очнувшись, вернуться в шум городской…
щербатый обратно не затыкая строй.
Фокусируешься: отчетливо и объемно проступает остов структуры, субстрат вещей, разномастье степей, разнотравие жухлых комнат распускает прожилки радужней и жирней. И из этой вот распростершейся паутины выпрядаешь тугую ниточку бытия – серебристую невесомую пуповину – оборотным концом растущую из тебя, осязаешь волокна… Становится очень страшно от сознания, что отвечает твоя рука за узлы и надрывы (не карма, не хитрость вражья). И от жути назад захватывают дурака повседневное исполнение цикла «если»,
рутинная копоть, дремотная толчея,
всечасный галдеж, помутневшая полынья
и очень принципиальный забег на месте.
А рыба на рынке смеется: «Сбежать нельзя».
2.
Ты уезжаешь, как в омут бросаешься, голову очертя,
за неумытыми стеклами – солнечные поля,
под голубыми крыльями – вспаханная земля –
линию между А и Б неизмеримо для…
Из головы неотвязные вытряхивая голоса,
не оставляя ни адреса, ни номера, ни письма,
от неудобных вызовов силишься убежать.
От себя неудобного. Опять.
Кем же ты станешь, милое дитятко?
есть ли на этот счет
хоть приблизительные представления, планы иль что еще?
Где-то в далекой хрущевке в пятницу мама блины печет,