Сначала все шло неплохо. После десятиминутного артналета растянутая цепь батальона дружно пошла вперед. С небольшой возвышенности хорошо было видно, как наши бойцы, подоткнув за ремни полы шинелей, неторопливо и уверенно шли на сближение с противником. Вдоль цепи горохом рассыпались ружейные выстрелы, выбивали короткие строчки ручные пулеметы. Автоматы пока молчали — до противника было еще далековато.
С ходу с ремня даю несколько коротких очередей по темневшим на высотке подозрительным холмикам. За ними, по всей вероятности, укрылись вражеские солдаты. Но стреляю редко, приходится беречь патроны, потому что знаю: главное дело впереди.
Немцы стреляли вяло. Их ружейно-пулеметный огонь пока мало досаждал наступающим. Потери были совсем незначительны, и как-то само собой прошло нервное напряжение, которое всегда растет, накаляется перед началом боя.
Вскоре мы вышли на неширокий, видимо, сенокосный луг. Идти стало легче. Под ногами захлюпала чистая талая вода. Но с каждым шагом ее становилось все больше. Вот она уже уверенно просочилась в мои дырявые сапоги, а через несколько шагов ручьем хлынула в главную дыру повыше щиколотки.
Слева от меня вприпрыжку передвигается самый пожилой в роте боец Чернобай. Его коренастая мешковатая фигура, плотно перетянутая парусиновым ремнем, смугловатое круглое и добродушное лицо с пышными смоляными усами никак не вязались с этой суровой реальностью боевой обстановки. Кажется, идет полтавский дядько в соседнее село по каким-то своим крестьянским надобностям и нет ему никакого дела до того, что над головой шмелями шикают пули, что нередко прямо под ногами выбивают они фонтанчики сырой земли. Даже длинная новенькая трехлинейка с острым граненым штыком, которую Чернобай нес под мышкой, издали казалась похожей на обыкновенные крестьянские вилы.
Но больше всего смешило, как упорно и старательно оберегал Чернобай от воды свои новенькие, недавно полученные защитного цвета обмотки. Он высоко, по-журавлиному поднимал ноги и почти после каждого шага поочередно дрыгал ими, смахивая лишнюю влагу. От этого Чернобай замедлял движение, отставал от других, и командир взвода, рослый, статный красавец сержант Вася Седак уже несколько раз бросал на него короткие злые взгляды. Наконец не выдержал:
— Ты что отряхиваешься, как кобель после дождя? Вперед!
Чернобай засеменил по воде, вздымая фонтаны брызг.
Почему-то вовсе некстати вспомнилось, что этот пожилой усатый солдат очень любил собак. Еще на переформировке он мог часами рассказывать о великом разнообразии собачьего племени, о том, какая умная у него была до войны овчарка и как застрелил ее фашист-офицер в годы оккупации Полтавщины.
— Вот уж поистине друг человека, — мечтательно говорил Чернобай и рассказывал новую историю необыкновенных способностей своей собаки. — Бывало, за версту учует фашиста, предупредит, и мы заблаговременно прячемся по подвалам. А как умела выполнять различные поручения!
Мы с удовольствием слушали были и небылицы Чернобая, соглашались с его мнением, хотя, откровенно говоря, многие мои товарищи, так же как и я, кроме своих деревенских, облепленных репьями дворняг, других собачьих пород и не знали.
Может, в связи с этой слабостью Чернобая и съязвил смешливый весельчак Вася Седак, напомнив ему про кобеля.
…Все началось неожиданно. Путь наступающим преградила трехметровой ширины канава, до краев наполненная холодной талой водой. Видимо, не значилось на командирских картах это пустячное в летнюю пору препятствие. И теперь, в период весеннего разлива, вдруг обернулся этот ров неприятной преградой. Некоторые с ходу бросились в воду и окунулись с головой.
— Тону! — истошно закричал кто-то в середине цепи.
На минуту бойцы замешкались, кое-где сгрудились в одно место, подыскивая, где удобней перемахнуть на другой берег. Я присмотрел притопленное осклизлое бревно, по которому с грехом пополам можно перебраться на другую сторону, если, конечно, не свалюсь в ледяную воду. Кто был ближе к левому флангу, бросился к единственному полуразрушенному деревянному мостику, по которому могла пройти даже повозка.