Одна из распространенных разновидностей замещения — вытеснение общеупотребительного слова книжным, канцелярским: На стенах вокзала висела мануфактура с агитационными словами («Сокровенный человек»), вывеска с полусмытыми атмосферными осадками надписями; Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским массивом («Чевенгур»), Чиклин тоже пошел за трудящимися; У лампы сидел активист за умственным трудом («Котлован»). Такие замены характерны и для речи персонажей: «Не буди население, завтра питание возьмешь» («Чевенгур»), — Здравствуй, товарищ актив! — оказали они все сразу. — Привет кадру! — ответил задумчиво активист… («Котлован»).
Из ряда возможных обозначений выбирается, так сказать, наиболее ученое. Для этих же целей слово заменяется описательным оборотом, который содержит слово того же корня: вместо готовность — готовое настроение: … ближние же ко крыльцу глядели на руководящего человека со всем желанием в неморгающих глазах, чтобы он видел их готовое настроение («Котлован»), вместо проницательно — с проницательным сознанием: Активист улыбнулся с проницательным сознанием («Котлован»). И, напротив, канцеляризмы вытесняют описательные обороты: они увидели там отсутствие людей («Усомнившийся Макар»).
Таким образом, новые сочетания строятся так, что напоминают в большей или меньшей степени об исходных. Рассмотренные приемы взаимодействуют друг с другом и образуют разные типы контекстов, которые отличаются друг от друга концентрацией необычных сочетаний. Количество необычных сочетаний в прозе Платонова постепенно нарастает. Их концентрация особенно велика в «Сокровенном человеке», «Котловане», «Чевенгуре», «Ювенильном море». В более поздних вещах она идет на убыль.
А. Платонов опирается не только на определенные словосочетания и модели, но и на общеязыковые закономерности, которые приобретают у него необычный вид. Уже в ранних произведениях определяется пристрастие писателя к антропоморфным метафорам. На ранних метафорах лежит явная печать традиции: Он лежал у окна и смотрел в небо на улыбающиеся звезды, на затаившуюся ждущую ночь («Маркун»), И вечер, кроткий и ласковый, близко приникал к домам… («Потомки солнца»). Позже эта печать стирается, и антропоморфные метафоры Платонова приобретают необычный характер: хилое, потеплевшее небо («Сокровенный человек»), Звезды увлеченно светились, но каждая — в одиночестве («Чевенгур»).
Отвлеченные понятия овеществляются. Некоторые из них приобретают вещественные соответствия, имеющие параллели у других писателей: Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри… («Епифанские шлюзы»). Отвлеченные существительные черпаются из необычного круга слов: это общественно-политическая терминология (революция, социализм, коммунизм): Черты его личности уже стерлись о революцию («Чевенгур»). Необычны и вещественные существительные, прежде всего слово вещество, которое входит в разные сочетания: вещество существования, вещество пользы, вещество жизни; ср.: …ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи; Он увидел, что время — это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку; горе во мне живет, как вещество («Чевенгур»). Характерные для Платонова слова ум, память, обозначения чувств сочетаются с глаголами конкретного действия: Жеев… усердно пробираясь сквозь собственную память («Чевенгур»), Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил («Котлован»).
Рассмотренные приемы распространяются и на еще один источник языка Платонова — публицистическую и канцелярско-деловую фразеологию. В прямом или деформированном виде она переносится и в речь повествователя, и в речь персонажа. В литературе 20‑х гг. определилось два отношения к этой фразеологии — ироническое и серьезное. И то и другое отражено в произведениях Платонова. Для персонажа использование канцелярских и публицистических формул — это движение от его исконного языка к новому, газетно-деловому. Газетная, деловая фразеология были насаждаемы как авторитетное слово, и приобщение к ним — осознается как приобщение к культуре. Освоение нового чужого языка — одна из тем не только Платонова, но и других писателей 20‑х гг. Разнообразные искажения и контаминации, которые возникали при этом, — естественное следствие «борьбы с языком» и борьбы за язык, как характеризовал этот процесс Л. Я. Боровой (Боровой 1966). Платонов фиксирует рождение мысли из чужих слов: …в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма («Котлован»). Общественно-политическая терминология становится основой тропов: Чепурный, наблюдая заросшую степь, всегда говорил, что она тоже теперь есть интернационал злаков и цветов… («Чевенгур»). В то же время газетные метафоры понимаются буквально, возрождается их вещественная основа: Чтобы текущие события не утекли напрасно; момент, а течет, представить нельзя; …где бы он мог строить социализм ручным способом и смог бы довести его до видимости всем («Чевенгур»), значит, вы не столб со столбовой дороги в социализм?! («Котлован»).