Пациент последовательно расспросил свою мать снова. она подтвердила рассказ, добавив, что тот случай произошел между тремя и четырьмя и что он был наказан за то, что сам побил кого-то. Она не смогла припомнить больше никаких деталей, за исключением очень сомнительной идеи о том, что человеком, которого обидел маленький мальчик, могла быть его няня. По ее мнению, не было никаких указаний на то, что его проступок имел сексуальную природу. (В психоанализе мы часто встречаемся со случаями такого рода, датирующимися ранними годами детства пациентов, в которых появляется и достигает кульминации их инфантильная сексуальная активность, что часто приводит к катастрофическим последствиям благодаря несчастным случаям или наказаниям. Такие случаи склонны проявляться в скрытом виде в сновидениях. Часто они становятся настолько ясными, что аналитик полагает, что имеет устойчивое их понимание и, несмотря на это, будет избегать любого законченного разъяснения; и до тех пор, пока он не продолжит разъяснения с великим тщанием и осторожностью, он может быть вынужден оставлять неразрешенным вопрос о том, действительно ли событие имело место, или нет. Встать на правильный путь интерпретации нам может помочь знание того, что более чем одна версия события (зачастую они сильно отличаются друг от друга) может быть зарегистрирована в бессознательных фантазиях пациента. Если мы не желаем заблуждаться в нашем мнении относительно их исторической реальности, мы должны прежде всего иметь ввиду, что человеческие “детские воспоминания” консолидируются в более поздний период, обычно во время пубертата, и, что они вовлечены в сложные процессы реконструкции, подобные тем, посредством которых народы создают легенды о своей ранней истории. И, вместе с тем ясно, что в фантазиях о своем детстве растущий индивид пытается затушевывать воспоминания о своей аутоэротической активности; и делает он это посредством возвеличенной постановки следов памяти на уровень объектной любви, так что реальная история прошлого видится в свете будущего. Это объясняет, почему эти фантазии изобилуют соблазнениями и насилием, в то время как факты ограничиваются аутоэротической активностью и ласками или наказаниями, стимулируемыми ей. Более того, становится ясно, что в создаваемых о своем детстве фантазиях индивиды сексуализируют свою память; то есть они привносят в свой опыт отношений обычную сексуальную активность, распространяя на него свой сексуальный интерес - хотя, вероятно, делая так, они идут по следам реально существующих связей. Никому из тех, кто помнит мой “Анализ фобии пятилетнего мальчика” не нужно объяснять, что моя ремарка отнюдь не преследует цель уменьшить важность, которую я придаю инфантильной сексуальности, редуцируя ее до сексуальных интересов в пубертате. Я желаю только дать технический совет, могущий помочь прояснить класс фантазий, которые расцениваются как фальсифицирующие картину инфантильной сексуальной активности. Редко, когда мы находимся в счастливом положении, позволяющем нам, как в представляемом случае, устанавливать факты, базирующиеся на рассказах индивида о своем прошлом благодаря безупречным свидетельствам взрослого человека. Даже в таком случае, описание, данное матерью нашего пациента, оставляет открытым путь для возможных вариаций. То, что она не придавала сексуального характера проступкам, за которые ребенка наказывали, может быть обусловлено активностью ее собственной цензуры; именно собственная тревога всех родителей за наличие сексуальных элементов в прошлом своих детей вызывает их уничтожение цензурой. Но точно так же возможно, что ребенок был порицаем няней или самой матерью за обычное непослушание несексуальной природы, и его реакция была настолько бурной, что он был жестоко наказан отцом. В фантазиях этого типа фигуры нянь или слуг часто замещаются превосходящей фигурой матери. Глубокая интерпретация сновидений пациента в отношении к этому эпизоду обнаруживает яснейшие следы продукции воображения позитивно эпического характера. В них его сексуальные желания к своим матери и сестре и в желание преждевременной смерти сестры были связаны с наказанием молодого героя руками отца. Было невозможно не распутывать ткань этой фантазии нить за нитью; терапевтический успех лечения мог быть достигнут именно на этом пути. Тут пациент обнаружил, что его обыденная жизнь заявляет о своих правах: у него накопилось столько проблем, которыми он до сих пор пренебрегал, и которые несовместимы с продолжением терапии. Я не обвинялся, следовательно, за этот перерыв в анализе. Научные результаты психоанализа представляют лишь побочный продукт его терапевтических целей, и, поэтому, часто именно в те моменты, когда анализ терпит неудачу, делаются самые важные открытия.
Содержание сексуальной жизни в инфантильный период заключается в аутоэротической активности по роли доминирующих сексуальных компонентов, в следах объектной любви и в формировании комплекса, который заслуживает быть названным ядерным комплексом неврозов. Этот комплекс, который включает ранние детские импульсы, такие, как нежность и враждебность по отношению к родителям, братьям и сестрам, после того как было разбужено любопытство ребенка - обычно прибавлением новых родившихся братьев или сестер. Неоформленность содержания сексуальной жизни детей вместе с неизменным характером тенденций, привносящихся позже, отвечают за схожесть, которая, как правило, характеризует фантазии, конструируемые вокруг периода детства, независимо от того, насколько велик или мал реальный опыт. Существенная характеристика ядерного комплекса детства заключается в том, что отец ребенка рассматривается в роли сексуального оппонента и помехи аутоэротической активности; и реальные события обычно в значительной степени ответственны за его наличие.).
Обсуждение этой детской сцены помещено выше, и здесь я только замечу, что ее новое появление потрясло пациента, что, в первую очередь выразилось в его отказе поверить, что в некоторый предшествующий период его детства он был охвачен яростью (которая впоследствии стала латентной) к своему отцу, которого он так любил. Я должен признаться, что ожидал большего результата из-за того, что инцидент так часто ему описывался - даже самим отцом - что не должно было бы быть сомнений в его объективной реальности. Но со всем сопротивлении логике, которое, однако, не смутит наблюдателя в самом интеллектуальном человеке, если он обсессивный невротик, он сохранял убеждение в отсутствии доказательной силы этого свидетельства на том основании, что сам он не помнит той сцены. И только путем болезненного переноса он оказался способным достигнуть убежденности в том, что его отношение к отцу действительно не обходилось без обусловливания этим бессознательным компонентом. Положение дел вскоре дошло до того, что в своих сновидениях, дневных фантазиях и ассоциациях он начал нагромождать величайшие и грязнейшие оскорбления меня и моей семьи, хотя в своих обдуманных акциях он никогда не относился ко мне иначе, чем с огромным уважением. Когда он повторял эти выпады в мой адрес, его поведение было поведением человека в отчаянии. “Как может такой джентльмен как Вы”, обычно вопрошал он, ”позволять себе быть настолько оскорбляемым таким низким, никчемным негодяем, как я? Вы должны были бы выгнать меня вон: это все, чего я заслуживаю.” Говоря так, он вскакивал с кушетки и скитался по комнате, - манера, которую он поначалу объяснял, как обусловленную деликатностью чувств: он не может позволить себе, говорил он, произносить настолько ужасные вещи, так удобно лежа на кушетке. Но вскоре он нашел более основательное объяснение, а именно, что он избегает близко располагаться от меня, так как боится, что я буду его бить. Если он оставался на кушетке, он вел себя как терзаемый ужасом человек и пытающийся спастись от жесточайшей критики безграничного размаха; он стискивал голову руками, прятал лицо в ладонях, внезапно подпрыгивал и убегал, черты его лица искажались болью, и т. д. Он повторял, что его отец обладал вспыльчивым характером и в своем исступлении не знал, где остановиться. Так, мало-помалу, в этой школе страдания, пациент приобрел чувство убежденности, которого ему недоставало - хотя для любого незаинтересованного ума истина должна была бы быть почти самоочевидной. И теперь путь к разрешению его идеи о крысах был свободен. Лечение достигло поворотной точки, и количество информации, до сих пор неиспользуемое, стало доступным, что сделало возможной реконструкцию полной совокупности событий.
В своем описании я, как уже говорил, удовлетворюсь самым кратким из возможных заключением. Очевидно, что первая проблема, которая должна быть решена, заключается в том, почему два сообщения чешского капитана - его рассказ о крысах и его требование о возвращении пациентом денег лейтенанту А. - должна была вызвать такое возбуждение пациента и спровоцировать такие бурные патологические реакции. Предположение заключалось в том, что это была проблема “комплексной чувствительности”, и что эти сообщения “раздражали” определенные сверхчувствительные участки его бессознательного. Так это, как оказалось, и было. Как это всегда случалось с пациентом во время событий милитаристского плана, он находился в состоянии бессознательной идентификации со своим отцом, чью военную службу он наблюдал много лет и чьими историями о солдатских буднях он был буквально загружен. Теперь случайно вышло - случай может сыграть роль в формировании симптома также, как игра словами может помочь родиться шутке - что одно из отцовских маленьких приключений имело важный элемент, общий с требованием капитана. Отец, находясь в своей должности неполномочного штабного работника (non-commissioned officer), контролировал небольшую сумму денег и однажды проиграл ее в карты. (Таким образом, он был “Spielratte” ([Литературное “play-rat”. “Картежник” на разговорном немецком. - перев.]). И он бы попал в серьезную переделку, если бы один из его товарищей не ссудил бы его деньгами. После того, как он оставил армию и стал состоятельным, он попытался найти своего друга для того, чтобы вернуть ему деньги, но он не смог найти его следов. Пациенту было не известно точно, увенчалась ли эта акция по возвращению денег успехом. Воспоминание об этом грехе отцовской молодости было для него болезненным из-за того, что, несмотря на всю наружность, его бессознательное было заполнено враждебной критикой отцовского характера. Слова капитана “Вы должны вернуть 3.80 крон лейтенанту А.” прозвучали для него как намек на неоплаченный долг его отца.