— Ах, Бубба!
Мать становится на колени и прижимает меня к себе. Мой подбородок касается ее нагретого солнцем плеча, слюна стекает по ее белоснежной спине.
— Бубба, Бубба, я так испугалась! Никогда не делай так больше, слышишь!
Очаровательный голос, мягкий, певучий акцент южанки из Джорджии. Все слова округлены, смягчены. Просто музыка. И я понимаю, что ее страх реален. Из-за него она оставила свой огромный зонтик от солнца. Она проводит под этим зонтом все время, когда мы приезжаем из Майами на пляж. Она никогда не заходит в море. Никогда не принимает солнечные ванны, никогда ее нос не розовеет и не обгорает. А сейчас, и причем из-за меня, она распростерта под солнцем.
— Чудная картина, — замечает мой отец.
Я сломлен, я пытаюсь высвободиться из ароматных и нежных объятий.
— Все нормально, мама, клянусь. Все прошло.
Я отстраняюсь. Отец указательным пальцем приподнимает за подбородок мое лицо и подмигивает.
— Браво, Бубба. Ты больше не боишься, верно? Ты готов вернуться в воду и плыть чуть ли не до Европы, не так ли?
Я щурюсь от солнца и смотрю на него, стоящего в потоке света. Золотистый отблеск зубов позволяет понять, что он улыбается.
— Конечно, — подтверждаю я.
Мать поднимается.
— Том Хаббен! Если ты испытываешь желание научить своего сына тонуть, я буду тебе благодарна, если это произойдет не в моем присутствии. Я не могу это видеть!
— Вспомни, дорогая, когда падают с лошади, все, что нужно сделать, — тотчас же подняться.
— Может быть, но заметь, я не вижу на этом пляже лошади.
Мать кладет руку мне на плечо, руку легкую, но достаточно весомую, чтобы понять, кто командует.
— С меня довольно солнца и морской живности, спасибо. Мы сейчас же возвращаемся и плотно завтракаем, а затем захватим бабушку и пойдем в кино. На Фледжер-стрит идут «Унесенные ветром».
«Унесенные ветром»… 1939 год. Мне десять лет. Я впервые увижу этот фильм. К черту солнце и морскую живность.
— Великолепно! — восклицает доктор Эрнст. — Превосходная работа. Все детали на местах.
Теперь он уселся на бюро, уперев руки в толстые ляжки.
Разочарование — тяжкий груз. Я должен проснуться в своей кровати, одеяла влажны, а пододеяльник смят после борьбы с моим кошмаром, воспаленные глаза стараются разглядеть, который час. Мне необходимо встать, пройти в ванную комнату и не найти там никаких следов преступления. Нет ни трупа, ни револьвера, ни крови. Нет и убийства.
Но я не в своей постели. Я лежу на диване лицом к этому величественно восседающему и кивающему венскому Будде из Бруклина.
— Таким образом, исследование началось, — заявил он мне. — Мы сделали первые робкие шаги в лабиринте. Очаровательная матушка показывает зубки. А солидный папа… Впрочем, он мог и не суметь стать таким авторитетным, каким хотел себя видеть. Можно заподозрить, что он выждал, прежде чем прийти на помощь, niht war?
— Вы хотите сказать, он хотел, чтобы я утонул?
— Вы утонули? Ну нет! Может быть, немного пострадали. Поняли свою слабость и его собственную силу. Но он никогда не хотел, чтобы вы утонули. В самом худшем случае вы лишь немного его раздражали. Но чаще он гордился тем, что он отец. Иметь такого красивого и мужественного сына! И так похожего на него…
Мы следуем по Коллинс-авеню, мой отец и я, и останавливаемся в тени кокосовой пальмы, чтобы взглянуть на огромный котлован. Это фундамент отеля, который строит его компания. На дне ямы вода и жидкое месиво, в котором копошатся рабочие, таскающие арматуру и доски. Помпы откачивают воду из котлована и выплескивают ее на улицу. Человек в промокшей робе подходит к отцу.
— Откачать придется весь этот чертов океан, — ворчит он. — Клянусь вам, мне по душе больше Север.
— Ты, значит, обожаешь работать в снегах, не так ли? — спрашивает отец, кладя руку мне на голову. — Вот мой сын, Динк.
Динк улыбается мне.
— Рад познакомиться, малыш. Ты ужасно похож на своего отца. И так же упрям, как он?
— Почти, — за меня отвечает отец.
— Ну что же? — бросает мне Динк. — Может быть, ты продемонстрируешь кое-что из того, что умеешь?
Он опускается на колено, чтобы быть на моем уровне, как боксер, поднимает кулаки. Я взглянул на отца.
— Ну давай, Бубба, — говорит он. — И вспомни, чему я учил тебя.
Я вспоминаю его уроки. Не уходить, не отступать и не бить наобум. Продвигаться быстро, прикрываясь, делать выпад для нейтрализации удара и одновременно бить левой в корпус. Не вилять рукой, посылать прямой удар. Поэтому я продвигаюсь, бью, и мой кулак разбивает рот Динку. Он отходит назад, внезапно садится на тротуар, у него удивленный вид. Затем он разражается смехом, проводя тыльной стороной ладони по окровавленным губам.