После этого он нас на свои опыты уже не приглашал. Кончил он политехникум первым из нашего приема. Кончил и уехал куда-то на юг поправлять свое расшатанное усиленными занятиями здоровье.
Прошло пять лет, и вот однажды, возвратясь с урока математики, которую я преподавал в одном из местных училищ, я увидел на столе письмо. Взглянул на энергичный, с характерными нажимами почерк на конверте и сразу же узнал автора письма. Вот что Сандерс писал мне:
Если ты свободен в 9 часов вечера в пятницу, садись в подземку и кати на Овальную площадь, дом № 6, — это место моего жительства. Буду очень рад видеть тебя. Соберется еще кое-кто.
Письмо, как видите, довольно-таки лаконичное, как будто мы виделись на днях.
Овальная площадь помещалась на самом краю города, где высокие трех- и четырехэтажные дома переходят в загородные виллы, где чахлые городские сады со скупо рассаженными деревьями уступают место загородным сосновым и кедровым рощам. Она же являлась и конечным пунктом линии подземки, и до нее было от моего дома не меньше, чем час езды.
Поэтому ровно в 8 часов я сел в вагон и отправился в путь. Через час подземка выплюнула меня вместе с несколькими десятками мне подобных из своего беспокойного чрева, и <вскоре> я звонил у двери двухэтажного дома-особняка с медной дощечкой на ней:
ЭЛЛИОТ САНДЕРС
д-р механики
Дверь отворилась, что-то огромное надвинулось на меня, и доктор механики заключил меня в свои объятия.
Чуть не задушив, повлек меня в гостиную-холл, где уже сидело несколько человек.
— Мод, моя жена, артистка комической оперы, Глисс, мой товарищ по политехникуму…
Мод, иссиня-черная, грациозная, с кожей цвета слоновой кости особа, выразила на своем подвижном лице то, что полагается выражать в подобных случаях, — приветливость, граничащую с восхищением.
А Сандерс тянул меня дальше.
— Лаке — твой и мой однокашник. Как видишь, еще больше надулся, — занимает солидное место в здешнем банке.
Лаке протянул мне пухлую руку и без всякого выражения уставился на меня свиными глазками; да, он остался все тем же неповоротливым, занятым только собственной персоной животным.
— Профессор, разрешите вам представить вашего бывшего ученика Глисса! Глисс, можешь не робеть, — профессор теперь тебя не съест.
И я очутился перед моим давнишним знакомым «мячиком», некогда проглотившим вместо брахистохроны ядовитую брахицефалию.
— Маэстро Чиллепс — концертмейстер комической оперы. Глисс — мой товарищ и т. д.
Мне протянуло костлявую лапу что-то лохматое, большеглазое и достаточно грязное, — видимо, маэстро употреблял канифоль чаще, чем мыло.
— Ну, а теперь садись.
И я утонул в мягком, великолепной кожи, кресле. Мой друг определенно преуспел в жизни, об этом свидетельствовала вся элегантная обстановка холла, начиная со свиной кожи моего кресла и кончая акварелью над роялем, в которой я узнал подлинного Козенса.
— Я так давно не видел тебя, Сандерс, что совершенно не представляю размеров твоих успехов в технике. Как твои опыты с говорящим кино?
Сандерс усмехнулся.
— Они невелики, Глисс. Если бы они были больше, ты узнал бы об этом через печать. А так — работаю. Что касается говорящего кино, то я забыл и думать о нем. Эта задача еще не по плечу современным техническим средствам.
Подали чай. Лаке заметно оживился и с аппетитом уничтожал одно печенье за другим. Маэстро Чиллепс сыпал крошки на сюртук и скатерть, прихлебывая чай.
Понемногу завязался напоминающий пламя стоящей на ветру свечи разговор, то вспыхивающий, то почти прекращающийся.
Маэстро заговорил о последней опере Пуччини, обращаясь почему-то к «мячику». Тот напряженно ворочал своими белесыми, навыкате, глазами, как человек, переживающий припадок удушья.
Лаке стал вспоминать годы нашего студенчества. Сандерс перебил его тягучую, как жеваная резина, речь и блестяще рассказал несколько эпизодов из нашей ученической жизни.
Так мы сидели за круглым столом, поставленным в углу холла, между маршем лестницы и ее площадкой. Огромная лампа грибом спускалась с потолка, освещая только стол, все остальное тонуло в тени. Напротив площадки, на другом конце холла, находилась большая двухстворчатая дверь в кабинет хозяина, как я убедился потом, справа — дверь в переднюю, слева — в столовую. У правой стены холла, между нашим столом и дверью в переднюю, стоял большой кабинетный рояль.
За стеной холла, в столовой, густо, башенным боем часы пробили десять.