На мой звонок подошла сама Мод.
— Глисс, — узнала она меня по голосу, — расскажите, в чем дело? Сейчас звонил Эллиот и сказал, что возвращается домой… Я ничего не понимаю с момента ареста…
И она рассказала мне, как сегодня ночью, между двумя и тремя часами, в квартиру вломились полицейские и, арестовав Сандерса, ничего не объясняя, увезли его с собой.
Я в свою очередь передал ей обо всем происшедшем в участке.
— Какой ужас! — услышал я в трубке возглас бесконечного удивления… — Эллиот и убийство!.. Эллиот, почти умирающий от сердечного припадка, и убийство на другом конце города!.. Это какое-то наваждение, Глисс! Вот, вот, — радостно заговорила трубка, — Эллиот идет через площадь! Простите, дорогой, я должна его встретить.
А через час Мод позвонила опять.
— Простите, дорогой Глисс, — сказала она. — Я не обратила в волнении внимания на ваше предложение приехать… Я должна извиниться перед вами, Сандерс лежит почти без памяти. Я боюсь, что в таком состоянии он не сможет оценить вашего участия. Когда ему станет лучше, я позвоню вам, и, конечно, мы будем страшно рады увидеть вас.
В вечерней газете я прочел заметку, посвященную случаю с Сандерсом.
Полицейский Брудис, совершая свой ночной обход, обратил внимание на крики, доносившиеся с улицы Капуцинов. Он бросился туда и увидел на земле человека и наклонившегося над лежащим — другого. Брудис вынул револьвер и кинулся вперед. Стоявший человек заметил его и, убегая скрылся за углом, в Бумажном переулке. Преследование было совершенно бесполезно, — переулок тонул в темноте. Вернувшись к лежащему, Брудис убедился, что он мертв, — правая височная кость была раздроблена и рядом лежало орудие убийства — тяжелая баккаутовая трость с золотой монограммой «Э. С». Как показал дальнейший осмотр трупа в морге, удар был нанесен сзади, видимо, по убегающему.
Рядом с трупом Брудис обнаружил и раскрытый бумажник. Порывшись в нем, он нашел несколько ассигнаций, уже использованный, надорванный билет на спектакль комической оперы и визитную карточку с именем д-ра Эллиота Сандерса. Убитого доставили в морг, и комиссар отдал распоряжение об аресте Сандерса.
Далее заметка сообщала, что арестованный потребовал допроса бывших у него вчера вечером друзей, и подробности этого допроса. Лакса допросить не удалось, потому что он ранним утром выехал из города по делам банка. Убитый был опознан. Он оказался неким Альфонсом Леони, опустившимся не то итальянцем, не то испанцем, хорошо известным в районе, прилегающем к улице Капуцинов, завсегдатаем всех местных кабаков и пивных, человеком с довольно-таки дрянным прошлым.
В конце заметки сообщалось, что показания свидетелей были настолько исчерпывающи и настолько по своей солидности не возбуждали сомнений, что следствие против д-ра Сандерса прекращено и он освобожден из- под ареста.
Вечером звонка так и не было.
Прошло несколько дней. И вот однажды, возвращаясь с уроков и подойдя к двери своей комнаты, я услышал за нею тихий плач.
Вошел — и увидел Мод. Она сидела у письменного стола, положив лицо в ладони, и плечи ее вздрагивали.
— Мод, что с вами? — спросил я.
Не оборачиваясь и не отрывая рук от лица, она ответила:
— О, Глисс, помогите! Хоть чем-нибудь, хоть советом, научите меня, я выбилась из сил! — и, глотая слезы, рассказала, что с того момента, как Сандерс вернулся из участка, с ним творится что-то ужасное. Он мечется по дому, не находя себе места, отказывается от еды, временами переходя в состояние сильнейшей апатии, не желая никого видеть…
Она приехала потому, что, может быть, мое присутствие сможет хоть как-нибудь помочь положению.
И мы поехали.
Нам открыл старый мафусаил, на цыпочках подбежавший к двери и так же на цыпочках засуетившийся вокруг нас, снимая пальто.
— Что делает д-р Сандерс? — спросила Мод.
— Лежит на диване в кабинете, — ответил шепотом слуга.
— Эллиот, можно войти? — спросила Мод, стоя у двери кабинета.
— Да, — услышал я тихий, заглушенный портьерой голос.
Мы вошли, и я увидел обращенное на меня желтое лицо с застывшим на нем выражением не то ужаса, не то крайнего отчаяния. Сандерс несколько дней не брился, и щетина волос, подернувшая щеки темным налетом, дополняла гнетущую картину человеческого горя.
— Слушай, Глисс, — сказал он, привставая с дивана, — что бы ты сделал, если бы тебе пришлось выбирать между потерей самого любимого тобою в мире, ради чего ты всю жизнь работал, и между потерей твоего доброго имени, — того, что принято называть честью?