Он почувствовал, как сразу обмякло его тело, колени задрожали, и мучительное чувство недоуменного ужаса поползло по коже спины и головы, шевеля волосами. — Что это, что это?… — шептали губы, и, весь в холодном поту, он вскочил с кровати и бросился из комнаты.
На площадке лестницы кто-то охал.
— Кто там? — окрикнул он.
В ответ ему понеслось тихое всхлипывание. Осторожно нащупывая каждый шаг, он пошел по этому звуку, и нога его уперлась во что-то мягкое. Он наклонился и нащупал голову и плечи, — Марта сидела на полу лестничной площадки и, закрыв руками лицо, покачивалась взад и вперед.
— Ох, ох! — всхлипывала она, и при каждом ее покачивании бренькали ключи.
— Что это, Марта? — спросил Макс, но Марта ничего не ответила ему. И, близкий к обмороку, Макс сполз около нее на пол, смотря широко открытыми глазами в непроглядную тьму… Он почувствовал, что дрожит весь мелкой, противной дрожью, и не только от страха, но еще и от чего-то другого. — Как холодно! — догадался он.
Действительно, холод все усиливался. А напряженная тишина зловещей тьмой сковала этих двух сидящих на полу и близких к обмороку людей…
И вдруг резкий свет ударил их по глазам. Будто кто-то навел на них ослепительный прожектор: стало светло, как днем. И это, действительно, был день, солнечный июльский благословенный день.
— Что же это, Марта? — опять повторил Макс.
Марта стала рассказывать. Взволнованно, захлебываясь остатком слез, повторяя и не договаривая слов, она рассказала Максу, как в седьмом часу утра Шольп и Андерсон вытащили из помещения сборочной какой-то большой ящик и, волоча его по земле, втянули в сарай, где стоял аэроплан. Долго возились они там; она успела прибрать несколько комнат, спуститься за провизией в ледник, выдать ее повару и заказать утренний завтрак. «Баранье рагу и кокиль из форели», — припомнила, вздыхая она. Это, такое обыденное, будничное, сразу успокоило ее и рассказ стал более связным.
— Пробыла я на кухне часов до девяти. Ведь вы знаете нашего Матвея! Чуть отвернешься, он сейчас какую-нибудь пакость выкинет: или вино прямо из горлышка хлебнет, или начнет пробовать пальцами свою стряпню. И уж хотела я собрать все на подносе и снести в кабинет, как услышала треск аэропланного мотора. «Никак лететь собрались», — подумала я. И, действительно, минуты две мотор трещал с перебоями, а потом звук сдвинулся с места и стал все тише и тише.
— А как же быть с завтраком? — спохватилась я и побежала из кухни посмотреть. Не успела сделать и трех шагов, как вдруг этот ужас! Стало темно сразу, как будто кто-то схватил солнце и положил себе в карман. Господи, господи! — закачалась опять Марта, и слезы потекли по ее старческому, изрезанному морщинами лицу.
— Обезумела я и, натыкаясь на стулья, побежала наверх, к вам, Макс! А на последней ступеньке ноги не выдержали, и упала я, старая, коленку расшибла.
Тут только Макс заметил, что они продолжали сидеть на полу. Он встал и, бережно приподняв старуху, поставил ее на ноги.
Совершенно обессиленная, прошла она к себе в комнату и прилегла на кровать. Макс спустился вниз и прошел через сад к сараю. Ворота его были раскрыты, и от них шли две свежие колеи колес аэроплана, — видно, ночью шел дождь. Футах в тридцати от сарая земля была притоптана, а начиная с этого места, колеи становились все мельче и мельче, пока, наконец, футов через пятьдесят, не исчезли совсем. Туг аппарат оторвался от земли.
Загадочно молчали пустые мастерские. Макс подошел к двери сборочной и повернул ручку. Она не была заперта. На полу валялись инструменты, обрывки проволок, металлические стружки, а на табурете, у окна, лежала рабочая блуза Андерсона. Макс через следующее помещение прошел в кабинет отца; дверь его была тоже не заперта. В нем царил тот невообразимый хаос, который свидетельствовал о непрерывной, лихорадочной деятельности в течение многих дней, — когда некогда было есть, когда некогда было спать. На длинном чертежном столе лежала груда свернутых рулонами чертежей. Макс внимательно осмотрел комнату — камин, несмотря на июльские жаркие дни и теплые ночи, был полон серого, нежного пепла, — в нем что-то жгли.
А на письменном столе, с единственной карточкой двух убитых братьев Макса, прижатая пресс-папье, лежала бумага, исписанная разметанным, торопливым почерком отца.
Макс нагнулся и с трудом разобрал следующие слова:
«Угол выхода — 150. При высоте юоо метров, диаметр пятна около шестисот метров. Надо выше, выше, выше, — и да здравствует “Черный конус”!».