Примерно около восьми часов я почувствовал, что начинаю уставать. Но тут я наконец увидел Фритца Вернера. Он вошел, приветствуя всех и о чем-то непринужденно болтая с знакомыми. Я направился было к нему, но на полпути к заветной цели меня перехватил Чарли Фрэнк.
Чарли стоял, уныло ссутулившись, и лицо его имело такое болезненно-перекошенное выражение, как будто его только что пырнули ножом в живот. Его широко распахнутые глаза были исполнены непередаваемой словами скорби. Со стороны все это производило довольно жалкое впечатление, но для Чарли подобное состояние было нормой. При одном лишь взгляде на него, на ум начинали приходить мысли о неотвратимо наступающем кризисе и неминуемой трагедии, сокрушительное бремя которых словно разом навалилось на его плечи. За все время нашего знакомства я еще никогда не видел его улыбающимся.
Напряженно, почти переходя на шепот, он поинтересовался у меня.
— Как он там?
— Кто?
— Арт Ли.
— В порядке. — У меня не было ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.
— А его правда, что ли, арестовали?
— Да.
— О боже. — Он даже как будто лишился дара речи от изумления и ужаса.
— Я уверен, что в конце концов все уладится, — сказал я.
— Правда?
— Да, — сказал я. — Я в этом уверен.
— Бог ты мой, — он закусил губу. — Может я смогу помочь чем-нибудь?
— Не думаю.
Он все еще продолжал удерживать меня за рукав. Я вызывающе пристально глядел на Фритца, находившегося на другой стороне гостинной, в надежде, что Чарли заметит это и наконец отпустит меня. Но он не понял намека.
— Послушай, Джон…
— Слушаю.
— А я вот тут слышал, что ты, это, тоже туда влезаешь?
— Скажем так, интересуюсь происходящим.
— Считаю своим долгом предупредить тебя, — сказал Чарли, наклоняясь поближе, — что в клиниках об этом уже пошли разговоры. Говорят, что тебя это так волнует, потому что ты сам в этом замешан.
— Мало ли кто что говорит.
— Джон, ты наживешь себе кучу врагов.
В это время я мысленно перебирал в памяти тех, кто ходил в друзьях у Чарли Фрэнка. Он был педиатром, и дела у него шли очень неплохо: он волновался и переживал за своих маленьких пациентов больше, чем их собственные матери, чем производил на последних очень хорошее впечатление.
— Откуда ты знаешь?
— У меня такое предчуствие, — с грустью в голосе сказал он.
— И что ты предлагаешь?
— Оставь это дело в покое, Джон. Это мерзкое дело. Очень мерзкое.
— Я это учту.
— Очень многие убеждены…
— И я тоже.
— … что здесь должен разбираться суд.
— Большое спасибо за совет.
Он еще сильнее сжал мою руку.
— Я говорю тебе об этом на правах друга, Джон.
— О-кей, Чарли. Я приму к сведению.
— Это очень мерзкое дело, Джон.
— Я учту.
— Эти люди не остановятся ни перед чем, — сказал он.
— Какие люди?
Внезапно он отпустил мой рукав и сокрушенно передернул плечами.
— Ну что ж, поступай, как знаешь.
Сказав это, он отвернулся от меня.
По своему обыкновению Фритц Вернер стоял рядом с баром. Он был высок и очень худощав, и может быть поэтому производил впечатление истощенного человека. Он неизменно носил очень короткую стрижку, и это лишь подчеркивало его большие, темные, задумчиво смотревшие на собеседника глаза. Он чем-то напоминал птицу, походка его была довольно неуклюжа, и всякий раз, когда с ним кто-нибудь заговаривал, он вытягивал вперед свою худую шею, как если бы у него были проблемы со слухом. Он был довольно напорист, что, видимо, объяснялось его австрийским происхождением или же его художественными наклонностями. На досуге Фритц часто брался за кисть и делал карандашные наброски, так что в кабинете у него всегда царил легкий беспорядок, как в студии у любого художника. Но он был психиатром, и зарабатывал на этом очень приличные деньги, терпеливо выслушивая рассказы уставших от жизни и уже совсем не юных матерей семейств, по той или иной причине лешившихся душевного покоя.
Мы обменялись рукопожатиями, и он улыбнулся:
— Так-так, верно ты и есть тот ядовитый плющ.
— Я уже и сам начинаю об этом подумывать.
Он огляделся по сторонам.
— И много лекций и наставлений уже выслушал?
— Всего одну. Чарли Фрэнк.
— Да, — сказал Фритц, — он горазд по части дурацких советов. В этом смысле можешь на него положиться.
— А у тебя как дела?
Он сказал:
— Твоя жена очаровательно выглядит. Синий — ее цвет.
— Я ей обязательно скажу об этом.
— Просто очаровательно. Как семья?
— Спасибо, в порядке. Фритц…
— А на работе как?
— Послушай, Фритц. Мне нужна помощь.
Он тихо рассмеялся.
— Тебе нужно больще, чем просто помощь. Тебя спасать надо.
— Фритц…
— Ты говорил с людьми, — продолжал он. — Насколько я понимаю, ты успел уже встретиться со всеми. Тогда позволь узнать твое мнение о Пузырике?
— О Пузырике?
— Да.
Я нахмурился. Я никогда не слышал ни о ком, кого бы так звали.
— Имеется в виду Пузырик, в смысле стриптизерша?
— Нет. Имеется в виду Пузырик, в смысле соседка по комнате.
— Ее соседка?
— Да.
— Та, что из «Колледжа Смитта»?
— Боже ты мой, нет, конечно. Та, с которой она была летом на Бикон-Хилл. Они жили втроем в одной квартире. Карен и Пузырик, и вместе с ними еще одна девушка, имевшая какое-то отношение к медицине — не то медсестра, не то лаборантка, короче нечто в этом роде. Та еще была компания.
— А как настоящее имя этой девушки, которая Пузырик? Чем она занимается?
Тут кто-то подошел к бару за выпивкой. Фритц обвел комнату задумчивым взглядом и серьезно сказал вполне профессиональным тоном:
— Это довольно серьезно. Знаешь, скажи ему, пусть не откладывает и приходит ко мне на прием. Тем более, что завтра у меня как раз будет свободный час. В два тридцать.
— Я все устрою, — пообещал я.
— Ладно, — сказал он. — Тогда, Джон, счастливо оставаться.
Мы пожали друг другу руки.
Джудит разговаривала о чем-то с Нортоном Хаммондом, который стоял, прислонившись спиной к стене. Направляясь в их сторону, я подумал, что Фритц прав: выглядела она замечательно. И тут я заметил, что у Хаммонда сигарету. Разумеется, в этом не было ничего особенного, если не принимать в расчет тот факт, что Хаммонд не курил.
В руке у него не было бокала с выпивкой, и курил он очень не спеша, глубоко затягиваясь дымом.
— Нет, — сказал я, — вы только посмотрите на него.
Он рассмеялся.
— Это мой социальный протест.
Джудит обернулась ко мне:
— Я пыталась втолковать ему, а вдруг кто-нибудь унюхает.
— Никто здесь ничего не заметит, — возразил Хаммонд. Возможно, в этом он был прав; в воздухе комнаты витало сизое облако сигаретного дыма. — Кроме того, вспомни, что по этому поводу говорится у Гудмана и Джильмана.[34]
— И все же. Ты бы поосторожнее с этим.
— Ты только подумай, — сказал он, делая очередную глубокую затяжку. — Ни тебе бронхогенной карциномы, ни овсяно-клеточного рака, ни хронического бронхита или эмфиземы, ни артериосклероза, ни цироза, ни даже болезни Вернике-Козакова. Это же замечательно.
— Это противозаконно.
Он улыбнулся и дернул себя за ус.
— Так значит ты поддерживаешь только аборты, а на марихуану это не распространяется?
— Я могу одновременно участвовать не более, чем в одной кампании.
Я смотрел на то, как он глубоко затягивается дымом, выдыхая из легких чистый воздух, и мне на ум пришла еще одна мысль.
— Послушай, Нортон, ты ведь, кажется, живешь на Бикон-Хил?
— Да.
— А тебе не известен человек по прозвищу Пузырик?
Он рассмеялся.
— Кто же не знает Пузырика. Пузырик и Супербашка. Они всегда вместе.
— Супербашка?
— Ага. Это ее теперешний ухажер. Он электро-музыкант. Композитор. То что он сочиняет очень похоже на хор для десяти воющих псов. Талант. Они живут вместе.
34
Гудман и Джильман, «Фармакологические основы терапии», используемый врачами справочник по фармакологии. На странице 300 этой книги приводится дискуссия о последствиях воздействия марихуаны на организм человека, выдержки из которой в последнее время широко цитировались во время недавних судебных процессов.