Я сунул руку в карман за ключами, и мои пальцы наткнулись еще на что-то. Я вытащил находку из кармана: фотография молодого негра, облаченного в блестящий костюм. Роман Джоунз.
Я совсем забыл о нем. Где-то по ходу дела он выпал из моих планов, исчез, растворился в стремительном водовороте лиц и событий. Я довольно продолжительное время разглядывал фотографию, пытаясь по чертам лица получить хоть какое-то представление о складе характера этого человека. Но это оказалось невозможно; стандартная поза, дерзкий взгляд затянутого в серебрянную чешую молодого жеребца, надменно ухмыляющегося и как будто даже поглядывающего с подозрением. Снимок был неестественно-показушным, фото для толпы, и мне оно ровным счетом ни о чем не говорило.
Иногда мне бывает трудно найти или подобрать нужные слова, и поэтому я не перестаю удивляться тому, что у моего сына Джонни этой преблемы не возникает. Когда он остается один, он может играть со своими игрушками и заодно составлять разные игры со словами; он подбирает рифмы или придумывает и рассказывает сам себе какие-нибудь истории. К тому же у него очень хороший слух, и каждый раз, услышав что-либо новое и непонятное для себя, он тут же идет ко мне за разъяснениями. Однажды он спросил у меня, что такое десквамация, произнеся слово совершенно правильно и с большим старанием.
Поэтому я вовсе не был удивлен, когда в то время, покуда я занимался какими-то своими делами, он подошел ко мне и спросил:
— Пап, а что значит аборционист?
— А что?
— Один из дяденек-полицейских сказал, что дядя Арт аборционист. Это плохо?
— Иногда, — сказал я.
Он прислонился к моей ноге, положив подбородок мне на колено. У него большие карие глаза. Глаза Джудит.
— Пап, а что это такое?
— Это очень непросто, — со вздохом проговорил я, стараясь выгадать время на раздумья.
— Это врач так называется? Как окулист, да?
— Да, — согласился я. — Но только аборционист занимается другими вещами. — Я усадил сынишку к себе на колено, чувствуя как он вырос, стал довольно тяжелым. Джудит говорит, что пора завести еще одного малыша.
— Он занимается маленькими детьми, — сказал я.
— Как акушер?
— Как акушер, — подтвердил я. — Правильно.
— Он достает из мамы ребеночка?
— Да, — сказал я, — но не совсем так. Иногда малыш бывает нездоровым. Иногда он рождается так, что не может говорить…
— Малыши не умеют говорить, — поправил меня Джонни, — пока не подрастут.
— Да, это так, — снова согласился я. — Но иногда ребеночек рождается без ручек или без ножек. И тогда доктор останавливает его, чтобы он больше не рос и достает его раньше.
— Раньше, чем он вырастет?
— Да, раньше, чем он вырастет.
— А меня достали раньше?
— Нет, — сказал я и крепко прижал его к себе.
— А почему у некоторых деток нет ручек или ножек?
— Это случайность, — объяснил я. — Ошибка.
Он поднес руку к глазам и смотрел на то, как сгибаются и разгибаются пальцы.
— Хорошо, когда есть руки, — сказал он.
— Да.
— Но ведь руки есть у всех.
— Нет, не у всех.
— У всех, кого я знаю.
— Да, — сказал я, — но иногда люди рождаются без рук.
— А как же они тогда играют в мячик, без рук?
— Они не могут играть в мячик.
— Мне это не нравится, — объявил он. Он снова взглянул на свои руки и сжал пальцы.
— А почему у людей бывают руки? — спросил он после некоторого молчания.
— Потому что они есть, — подобный вопрос оказался мне не под силу.
— А почему они есть?
— Потому что внутри твоего тела есть специальный код.
— Какой код?
— Как инструкция. Он говорит твоему телу, как оно должно расти.
— Код?
— Это такой набор указаний. План.
— Ну надо же…
Это его озадачило.
— Как в твоем конструкторе. Ты смотришь на картинку и собираешь то, что видишь на ней. Вот такой план.
— Ну надо же…
Я не был уверен в том, понял он меня или нет. Он еще немного подумал над услышанным, а затем посмотрел на меня.
— А если ребеночка достать из мамы раньше, то что с ним будет?
— Он уходит.
— Куда?
— Просто уходит, — сказал я, не желая дальше развивать эту тему.
— Вот как, — сказал Джонни. Он слез с моего колена. — А правда, что дядя Арт аборционист?
— Нет, — ответил я. — Это неправда.
Ответить иначе я не мог, зная, что в противном случае мне очень скоро пришлось бы объясняться с его детсадовской воспитательницей по поводу того, что у моего ребенка есть дядя-аборционист. Но на душе у меня все равно было прескверно.
— Хорошо, — сказал он. — Я очень рад.
На этом разговор был окончен, и он отошел от меня.
Джудит сказала мне:
— Почему ты совсем ничего не ешь?
Я отодвинул от себя тарелку:
— Мне не хочется есть.
Тогда Джудит сказала, обращаясь к Джонни:
— Джонни, ты должен доесть все, чтобы на тарелке ничего не оставалось.
Сынишка держал вилку, крепко зажав ее в маленьком кулачке.
— Мне не хочется есть, — заявил он и посмотрел на меня.
— Ну конечно же ты хочешь есть, — сказал я.
— Нет, — возразил он. — Не хочу.
Дебби, которая была еще так мала, что ее было едва-едва видно из-за стола, бросила свои нож и вилку.
— Тогда мне тоже не хочется есть, — объявила она. — Это невкусно.
— А по-моему это очень вкусно, — возразил я, покорно отправляя в рот очередной кусок. Дети с подозрением воззрились на меня. Особенно Дебби: для своих трех лет она казалась наредкость уравновешенным и рассудительным ребенком.
— Ты просто хочешь, папочка, чтобы мы ели.
— Мне нравится еда, это очень вкусно.
— Это ты нарочно так говоришь.
— Нет, честно.
— А почему ты тогда не улыбаешься? — спросила Дебби.
К счастью, в этот момент Джонни все же решил съесть еще.
— Вкусно, — объявил он, поглаживая себя по животу.
— Правда? — спросила Дебби.
— Да, — подтвердил он. — Очень вкусно.
Дебби задумалась. Ей нужно обязательно во всем убедиться самой. Но набрав полную вилку и уже поднося ее ко рту, она нечаянно уронила ее содержимое себе на платье. И тогда, как и всякая нормальная женщина в подобной ситуации, она начала злиться на всех и вся, немедленно заявив, что это ужасно, что ей это не нравится и поэтому есть она больше не будет. Вот так. Тогда, обращаясь к дочке, Джудит стала называть ее «молодой леди», и это был верным признаком того, что Джудит тоже начинает злиться. Дебби выбралась из-за стола, в то время, как Джонни продолжал есть, а потом наконец поднял свою тарелку и гордо показал ее нам: чистая, все съел.
Прошло еще полчаса, прежде чем дети были уложены спать. Все это время я оставался в кухне; Джудит вошла и спросила:
— Будешь кофе?
— Да. Не отказался бы.
— Не сердись на детей, — сказала она. — Им пришлось пережить несколько утомительных дней.
— Как и всем нам.
Она налила кофе и села за стол напротив меня.
— У меня все не идут из головы те письма, — призналась она. — Те, что получила Бетти.
— А что те письма?
— Я думала о том, что за ними стоит. Ведь есть тысячи людей, они вокруг нас, они повсюду, и складывается такое впечатление, что они только и делают, что дожидаются подходящего случая. Тупые, ограниченные фанатики…
— Это называется демократия, — сказал я. — На этих людях держится страна.
— Ты смеешься надо мной.
— Ни в коем случае, — возразил я. — Я знаю, что ты имеешь в виду.
— Мне делается страшно при мысли об этом, — призналась Джудит. Она пододвинула мне сахарницу, а потом сказала: — Иногда я думаю, что мне очень хочется поскорее уехать из Бостона. И уже никогда не возвращаться сюда.
— В других местах все то же самое, — ответил я. — Нужно постараться просто свыкнуться с этим.