Теперь, однако, он смотрел на нее совсем другими глазами. Внимание приковывало странное выражение ее лица; под конец вскрытия она облизнула языком пересохшие губы, но лицо — вдруг понял Витек — по-прежнему выражало страстность. После занятий она снова заглянула в анатомичку.
— Что с тобой было? — спросил он, когда она вышла.
— Было заметно?
— Заметно…
— Что?
Витек не знал, как ответить; слово «страстность» казалось ему неуместным. Он сказал, что она ему понравилась, и это было правдой. Оля рассмеялась:
— Та баба на столе учила меня в начальной школе. Я ее ненавидела, и мне представилось, что я сама ее кромсаю.
Вот такой, пожалуй, может быть Оля.
Стало ясно, что они выйдут вместе. Они пошли выпить пива, но не в дешевый «Гражданский», а в «Гранд». Вечером, в студенческом клубе, в комнате комиссии по культуре, от которой у нее был ключ, Оля отдалась ему так естественно, словно они уже много лет занимались этим именно в этой комнате и на этом ковре. Снизу доносилась музыка — там проходил конкурс студенческих джазовых оркестров.
В их отношениях с виду ничего не изменилось. Они не разговаривали, не ходили в кино. Только время от времени глядели друг на друга, не в силах оторваться. Витек чувствовал нарастающее возбуждение. Оля исчезала, ощутив на себе его взгляд, писала на листочке время и адрес — а потом он находил ее в квартире подруги, в брюках и блузке на голое тело, и они предавались любви с пылом, ранее Витеку неведомым. После чего могли целую неделю, а то и две не перемолвиться ни словечком.
Пожалуй, именно в это время, а может, чуть раньше Витек должен начать сомневаться в своем медицинском призвании. Участвуя в весьма циничных разговорах однокурсников, он и сам порой был, как они, циничен, хотя скорей рисовался. Чтобы соответствовать… И все же откровенный цинизм приятелей чем-то ему импонировал. Витек видел, как мучается отец — который теперь чаще бывал в больнице, чем дома, — понимал, что, если бы не сорокалетняя докторша, отца давно бы не клали в больницу, чтобы не портить показателей; он боялся будущей ответственности, абсолютно не понимал Оли, да и многих других из своего окружения. Словом, все яснее сознавал: он делает не то, что должен делать. Но при этом не знал, что же именно он должен делать.
Отец страдал, он стал еще неразговорчивее, но Витек чувствовал, что он по-прежнему наблюдает за ним и в душе оценивает. По взгляду отца, по его настроению, по тону голоса он понимал, когда отец одобряет что-то в его жизни, а когда нет, и все чаще, хотя и молча, соглашался с его мнением. Его преследовала мысль, что отец хочет что-то ему сказать, но откладывает это на последнюю минуту. И он стал подстерегать эту минуту. Тревога за отца постепенно сменилась ожиданием. Не прозевать бы. Успеть. Он все чаще звонил домой и, услышав голос отца, клал трубку — нельзя же было спрашивать каждые два-три часа: «Как себя чувствуешь, папа?» При этом он сознавал, что класть трубку велит ему чувство, называемое стыдом. Каникулы он провел в Лодзи.
Осенью Оля вернулась позже обычного, она гостила с родителями у родственников в Киеве, и в первый же день, это было в ноябре, их взгляды пересеклись. Два часа спустя Витек вбежал на лестницу в доме ее подруги, но в последний момент спустился обратно, к автомату. После нескольких гудков отец взял трубку. Витек хотел уже повесить свою, но отец спросил:
— Витек?
— Да, — сказал Витек.
— Меня забирают в больницу, здесь Кася. Я хотел тебе сказать, а то… можешь не успеть. Но ты ничего не должен.
— Папа… чего я не должен?
— Ничего. Ничего не должен. Я хотел, чтобы ты это знал.
Отец положил трубку. Витек поехал домой. Отца не было. Он поехал в больницу, но не успел. Спокойную сорокалетнюю Катажину, без белого халата, он увидел возле больницы на скамейке. Сел рядом.
— Он велел тебе сказать, что ты ничего не должен, — сказала она: ведь они, вероятно, уже давно перешли на ты. — Говорил, что это бессмысленно, потому что все равно больно.
— Он чувствовал боль?
— Нет. Физическую — нет… Но он не хотел…
Как должны выглядеть похороны в ноябре? Должен лить дождь, печальные, потерявшие листву деревья должны символизировать людскую печаль. Но было резкое осеннее солнце, а листья в том году долго не опадали. Витек машинально бросил горсть земли и без единой мысли в голове ждал, пока все уйдут. Он знал: то, о чем нужно подумать, придет позже, и, когда остался один, в уме сложилась фраза, которая, очевидно, возникла много раньше, чем он ее осознал. «Встретимся там, и ты все мне скажешь». «Все мне скажешь, когда встретимся там». «Когда встретимся там, ты все мне скажешь». Он опустился на колени под бременем этой фразы в разных ее стилистических вариантах и успел еще со страхом подумать, что у кого-то эта фраза уже складывалась подобным образом. Он напряженно припоминал, у кого именно, даже представил себе прекрасную амазонку, которая дивным майским утром мчится… [2]
когда тетка — она пережидала, видно, пока ксендз уйдет, — встала над ним и положила руки на его поникшие плечи.
— Не обольщайся, — сказала она, позабыв об уважительной форме. — Там ничего нет.
Он заплакал только на улице. Побрел на вокзал, было уже темно, оперся головой о стену будки в самом конце перрона и плакал, еще храня в себе ту фразу и амазонку майским утром. Подошел железнодорожник из службы охраны с зажженным фонарем, осветил стену.
— Никак нужду справляли? — спросил он.
Витек отодвинулся, стена была сухая.
— Ваше счастье, — сказал охранник.
Спустя несколько дней Витек, по-моему, должен был пойти к декану. В коридоре и вестибюле мединститута он почувствовал себя чужим, избегал встреч с товарищами. Боялся разговоров, соболезнований. Даже спрятался за угол, чтобы пропустить группу проходивших мимо сокурсников. Декана не было, пришлось ждать в его кабинете, Витек вынул заранее написанное заявление с просьбой об академическом отпуске, положил его на стол, потом перенес на маленький столик, за которым сидел. Вошел декан в белой докторской куртке, сразу направился к холодильнику, достал два кефира. Один поставил перед Витеком, другой открыл, сел напротив и молча прочитал заявление.
— Вы на четвертом курсе?
— Да.
— Вы пейте, пейте.
Витек открыл свой кефир, отхлебнул немного и стал ждать.
— Что, перестали чувствовать призвание? — со смешком спросил декан.
— Да.
— И…?
Он смотрел на Витека из-под очков, сощурив глаза и немного откинув голову, готовясь вылить себе в рот остатки кефира из пакета.
— У меня отец умер… Он хотел, чтобы я стал врачом, а когда умирал, сказал, что уже не хочет…
Декан отставил кефир.
— Мне надо это обдумать, — закончил Витек, не зная, что еще сказать. Декан подписал бумагу и приложил вынутую из футляра печать. Взглянул на Витека.
— Смотрю я на вас и думаю, что вы вернетесь.
Разумеется, всё могло сложиться иначе. Сын декана в то утро приехал из Франции и привез с собою дюжину изданных в Париже польских книжек. Если бы таможенник на границе велел ему открыть чемодан, то декан, вполне вероятно, не предоставил бы Витеку академический отпуск. Но таможенник был занят змеиными шкурками, которые обнаружились в багаже возвращавшихся из Индии киношников.