— Из Варшавы, — сказал проводник. Тот отошел.
В большой комнате — дежурке? учительской? — стояли диван, стол, стулья и раскуроченный шкаф с какими-то папками: в нем явно что-то искали; один из углов был отгорожен решеткой. Дверца проволочной клетки была заперта, внутри сидели трое молодых мужчин и женщина. Двое мужчин были в белых халатах. Проводник впустил Витека в комнату и тотчас вышел. Трое парней, похожие на тех, из коридора, расположились вокруг стола, на котором стояли канистры с бензином.
— У нас еще десяток таких, — сказал один, показывая на канистры.
— Заполыхает мигом.
Витек не знал, как себя вести. Подошел к столу, пожал руку каждому из ребят, сказал, кто он и откуда.
— Позвони, что ты здесь, — сказал тот же парень, явно старший у них. Витек позвонил, сказал, что велели, и прибавил, что пока ничего не знает. И подсел к столу.
— Как в Америке, — сказал старший и рассмеялся. — С тех пор как вы нас опекаете, двое парней и девушка дубанули.
— Это как?
— Она отравилась, а те двое — удавку на шею. Одного из них четыре дня держали в этой клетке.
Витеку разрешили поговорить через решетку с директором центра. Они сидели в клетке с утра: трое врачей — двое мужчин и женщина — и воспитатель. Есть им давали. По их словам все, что они делали, шло во благо опекаемым ими наркоманам. А те требовали, чтобы центру вернули статус больницы, чтобы они могли выходить отсюда во второй половине дня и по воскресеньям, требовали отменить шефство молодежной организации и взять на работу нормальных врачей и учителей. Старший открыл канистру, облил себе руку бензином и поджег. Выждал несколько секунд и спокойно погасил.
— Мы не боимся, — сказал он и снова хихикнул. — Как в Америке.
Витек хотел поговорить со всеми. Они вышли в вестибюль. Витека обступили, заговорили разом — взволнованно, сбивчиво. Девушка запела. Рефреном повторялось: «Да, мы другие, и вы не хотите нас знать. Да, мы другие, но нас не удастся сломать…», песню прервал чей-то крик: «Удирают! Смылись!» Все увидели недавних узников, удирающих через двор, молодая женщина прихрамывала: верно, повредила ногу, прыгнув с невысокого второго этажа. Несколько наркоманов вбежали в большую комнату и выскочили оттуда, плеская бензином из канистр.
— Не лейте! — крикнул Витек. — Ведь я же у вас!
Его заперли в проволочной клетке. И он, в общем-то, почувствовал себя хорошо в роли заложника — было в этом что-то благородное. Ему дали телефон, и он смог позвонить, сообщить условия. По его мнению, с ребятами надо согласиться, поскольку — заявил он по телефону — они правы. Старший вырвал у него трубку и объявил, что они ожидают известий до восьми утра. А потом подожгут. Наркоманы принесли тазы из подвалов, перелили в них бензин и расставили по всему дому. Старший взял один из тазов и плеснул оттуда Витеку на ноги. Витек отскочил к стене. Парень вынул спички, зажег сигарету, не спеша нагнулся…
— Не бойся, это вода, — сказал он, гася сигарету в луже. — Я просто попробовал.
Ночью кто-то опять играл на гитаре и угостил Витека косяком с марихуаной, но он ничего не почувствовал. Ему дали второй — ощущение было как после двухсот граммов. Зазвонил телефон: предложили применить силу; Витек отказался. Нельзя применять силу против тех, кто прав, объяснил он. Его спросили, не боится ли он, Витек ответил, что нет. Правда же состояла в том, что он чувствовал себя хорошо именно потому, что боялся.
— Раз мы допустили ошибку, — закончил он разговор, — надо отступить.
Вскоре после этого по телефону сообщили о согласии принять условия. Витеку предстояло лишь договориться о том, что выходить из центра можно будет только по персонально выписываемым пропускам. К утру должна была прийти соответствующая бумага. Напряжение спало, двери клетки открыли, но Витек остался в центре до утра.
В Варшаве его пригласил к себе Адам. В его квартиру входили прямо из лифта, отпирая специальным ключом обычные вроде бы двери шахты.
— Этот случай дает тебе хорошую исходную позицию. И то, что ты проявил слабость, тоже хорошо, — сказал Адам, когда они уселись в большой уютной комнате. Говорили о больнице и наркоманах.
— Я испугался.
— Понятно, но минуту слабости тоже ведь можно использовать… Ты — слабый — становишься на одну доску с ними… Они теряют бдительность, и преимущество сразу же оказывается на твоей стороне. Только зря ты сказал, что они правы. При них.
— Но они и в самом деле были правы.
— Но зачем же при них-то? Надо знать, когда есть смысл признавать чужую правоту. Если в результате повышается твой авторитет, престиж, легче добиться уступок.
— Я хотел, чтобы по справедливости, — упорствовал Витек.
— Это хорошо, но ты туда пришел как официальное лицо. Будь ты сам по себе, один…
— Я и был один.
— Ну не совсем, — улыбнулся Адам. — А телефон? Ты ведь знал, что в случае чего можешь позвонить, что за твоей спиной — власти, милиция… Иначе ты бы просто струсил.
Витек умолк.
Адам на минуту вышел и вернулся с маленькой электробритвой. Он сильно оброс и теперь, бреясь журчавшей машинкой, втолковывал Витеку, что в ситуации, какая сложилась в больнице, сантименты не важны. Важно уладить дело. А чтобы его уладить, надо знать способы. Тогда все получится.
В комнату из темного коридора вошла женщина с чашками на подносе. Витек сидел к ней спиной, и только когда Адам сказал: «Крыся, пан Длугош» и Витек поднялся, он увидел, что женщина эта — Кристина. Она поставила чай на низкий столик и вышла. Адам заметил, как смутило Витека ее появление. Отложив бритву, он спросил:
— Это не ты звонил нам год назад, до того как Вернер уехал?
— Я.
— Когда-то мы с Вернером очень дружили.
— Да, он мне говорил.
Адам задумчиво смотрел на него. Что мог понять этот молодой парень из пьяного монолога Вернера, — вероятно, думал он — если даже сам он мало что понимал теперь, столько лет живя совсем иной, куда более легкой для понимания жизнью?
— У нас с ним ведь все могло получиться ровно наоборот. Освободись он раньше — был бы на моем месте, а я — на его.
— Вы полагаете, это случайность?
Но Адам не хотел говорить ни о каких случайностях. К тому же ему вполне хватило краткой минуты возврата к далекому прошлому.
Бузек вернулся во второй половине дня.
— Верка! Верка! — звал он, проходя по комнатам маленького загородного домика. Отец копался в огороде за домом.
— Ты Верки не видел?
— Она ушла около двенадцати, больше не видел.
Бузек подошел поближе; отец выглядел радостным, оживленным.
— Чего это ты такой довольный?
— Возвращаюсь в больницу.
— Как это?
— А так. Шефство отменили, и теперь будет, как прежде, обычная больница. Двое ребят повесились, девушка из окна выпрыгнула, вот они и отменили. Парень Агаты повесился, той, что сочиняла песни. Помнишь, я рассказывал…
Все чаще перед мысленным взором Витека — когда он засыпал и просыпался — возникал образ коротко стриженой блондинки. Всякий раз, когда ему звонили, но никто не отзывался на его «алло?», он представлял, как Чушка осторожно кладет на рычаг телефонную трубку. Несколько раз он ходил к общежитию — безрезультатно, пока однажды не увидел ее: она попятилась и чуть не наткнулась на него, когда на перекрестке зажегся красный свет.
И обнаружилось, что те шесть лет, которые прошли со дня их последней встречи в выпускном классе, и те несколько месяцев после ночи в квартире Вернера были для них потерянным временем. И Витек почувствовал дикую ревность к тому времени, к знакомым Чушки, к ее случайным, недолгим связям. Обреченный выслушивать подробности обо всех этих мужчинах и юнцах, Витек обгрыз себе ногти до крови, корил себя за каждого, кто когда-либо коснулся Чушки. Она переселилась к нему; оказалось, это и в самом деле она звонила и клала трубку, когда Витек говорил «алло?».